О выходе в свет первого тома исследования Александра Солженицына "Двести лет вместе. (1795--1995)" (М., "Русский путь") наша газета сообщила 21 июня. Откликнулись на труд писателя о "русско-еврейском вопросе" и другие СМИ. В разноголосице (имею в виду не только публичные высказывания, но и то, что "висит в воздухе") несколько лейтмотивов. Отмечают стремление Солженицына предоставить слово разным свидетелям (иногда не интерпретируя тенденциозные суждения). Прозвучало даже слово "компиляция" -- без осуждения, но с удивлением (не царское, дескать, это дело -- не великому писателю надлежит сводить цитаты и корпеть над статистической цифирью). Наконец толкуют о мере актуальности книги. Кто-то верно замечает, что еврейская проблема ныне отошла на задний план; кто-то вспоминает пословицу "не буди лихо, пока оно тихо".

Касательно последнего пункта автор "Архипелага" может с полным правом ответить, что он всегда полагал близоруким и безнравственным замалчивание любой исторической проблемы -- так недуг лишь загоняется внутрь организма. "Не ко времени" бывает только тенденциозная публицистика, и, быть может, сейчас работу Солженицына прочтут разумнее, чем читали (а чаще обсуждали, не читая) "Красное Колесо", досягнувшее России в истероидном начале 90-х. Любопытнее другое: прочие "полуупреки" Солженицын предугадал и в какой-то мере с ними согласился заранее. Да, его книга -- свод материалов, что должны говорить сами за себя. (По такому принципу строится и художественная проза Солженицына, где всякому персонажу дано выговорить "свое". Другое дело, что взаимоналожение голосов создает стереоскопический эффект, а полифония не отменяет авторской позиции.) Да, в ходе работы над "Красным Колесом" накопилось много материала и грех оставлять его под спудом. Да, наверно лучше было бы, займись этой работой кто-то другой. Да, сейчас тема утратила свою раскаленность. А все же книга не только достроена, но и предана тиснению. (Что Солженицын вовсе не склонен все им написанное сразу же отдавать читателю, мы знаем хорошо. Заметим, как медленно, "порционно", печатается вроде бы давно готовая вторая часть "очерков литературной жизни" -- "Угодило зернышко промеж двух жерновов".)

Кажется, что очевидные благородные соображения ("не я, так кто", "не пропадать же добру") все-таки не вполне объясняют причину рождения новой книги. В истории Солженицына влекут, с одной стороны, "детали" и "частности", мельчайшие и неповторимые, зависящие от личностей, составляющие общего процесса, с другой же -- его главный смысл. Поэтому для писателя, строго говоря, нет отдельного "русско-еврейского" вопроса, который так любят обсуждать эссеисты и публицисты. Вопрос этот может быть введен в контекст таинственной многовековой судьбы еврейства. Признавая значимость такого подхода, Солженицын не дерзает на мистические откровения. (Что вызывает только уважение.) Он избирает другую стратегию: в "еврейском вопросе", как в зеркале, отражается история русского государства и русского общества, история страны, сорвавшейся в катастрофу 1917 года. В катастрофу, которой, согласно Солженицыну, можно было избежать. Не избежали. Не хватило духовной трезвости и ответственности. Не хватило рук, чтобы остановить бег Красного Колеса. В трагедии, настигнувшей Россию, отзывающейся в ее судьбе по сей день и, похоже, бросающей тень на наше будущее, виноваты не одни революционеры, но общество и власть. О том, кто более, можно дискутировать. Важно помнить точку зрения Солженицына, не раз выраженную им прямо и организующую концепцию "Красного Колеса": главный грех на власти. Что не служит индульгенцией никому -- в том числе и тем евреям, которые по разным причинам оказались среди движителей революции.

"Суеверная убежденность в исторической силе заговоров (хотя бы такие и составлялись, частные или общие) совсем упускает из виду главную причину неудач отдельных лиц или государственных образований: человеческие слабости". Это сказано в связи с известной гнусной мифологемой "иудо-масонского" заговора, якобы сгубившего Россию. Но та же мысль живет в рассуждениях Солженицына о погромах: нет, не организовывала их власть -- она только (и это страшно!) не умела им противостоять, действовала (обычно) безвольно и бездарно. Так же, как и при решении других проблем. И нельзя не соотнести административную трусость, своекорыстие, несоответствие вызовам времени при решении вопроса о еврейском равноправии с точно такими же свойствами, явленными российской бюрократией в вопросе «русском из русских» -- о гражданских правах крестьянства.

"Наши русские слабости -- и определили печальную нашу историю, под уклон -- от бессмыслицы никонианского раскола, жестоких петровских безумств и уродств, и через национальный обморок послепетровской чехарды, вековую трату русских сил на внешние, чужие задачи, столетнее зазнайство дворянства и бюрократическое костенение сквозь XIX век. Не посторонний заговор был, что мы покинули наше крестьянство на вековое прозябание. Не посторонний заговор был, что великий и жестокий Петербург подавлял теплую малороссийскую культуру. Не посторонний заговор был, что по четыре министерства не могли рассудить, кому же из них принадлежит какое-нибудь дело, и годами изморочно прокручивали его по четырем кругам, еще в каждом от помощника столоначальника до министра. Не посторонний заговор был, что один за другим наши императоры не понимали темпа мирового развития и истинных требований времени. Сохранялись бы в нас духовная чистота и крепость, истекавшие когда-то от Сергия Радонежского, -- не страшились бы мы никаких ни заговоров, ни раззаговоров".

Не только про "вчера" сказано. И не только про русских, но и про всех, кто включен в русскую историю, а значит, несет за нее историческую ответственность. На соседней странице Солженицын напоминает речение, донесенное пророком Иеремией иудеям в дни Вавилонского пленения: "И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его и вам будет мир".

Какой "мир" получили российские евреи, когда город пал, будет рассказано во втором томе солженицынского исследования. Помня о значимости подробностей, которыми богат и первый том, ценя тот фактический материал, который писатель вводит в поле нашего сознания, все же рискнем сказать: "мир" этот (антимир большевиков) оказался для евреев куда страшнее, чем тот, что существовал в обрушившемся городе. Как, впрочем, и для русских.