Роман Андрея Волоса «Аниматор» начал печататься в последней книжке «Октября» за прошлый год; теперь (№1) мы получили окончание. Подобный способ публикации редок и эффектен, ибо должен напомнить о ярком прецеденте -- так в оны годы «Москва» одаривала публику потаенным романом Булгакова. Действительно ли редакция хотела приравнять «Аниматора» к «Мастеру и Маргарите», вопрос спорный, но амбициозность авторского замысла (замаха) сомнению не подлежит. Роман в равной мере можно назвать фантастическим и публицистическим. Фантастична вынесенная в заглавье профессия героя. Аnima -- это душа; аниматоры -- люди с особым даром, способные «проникать» в души умерших и создавать их эквиваленты. Выслушав информацию о свежем покойнике и вглядевшись в труп, они возжигают некое пламя в специальных колбах (аналог урн с прахом). «Анимация» становится важной отраслью похоронного бизнеса -- люди хотят сохранить «души» близких и платят за то бешеные деньги. К аниматорам выстраиваются очереди, им предлагают взятки, вокруг них клубятся дикие слухи, их способности пытаются использовать спецслужбы, представители коих (впрочем, как и обычная публика) ни черта не понимают в тонком искусстве мучеников-избранников. Фантастика, как водится, торит дорогу сатире и подмигивает высшей мудрости (модные размышления о федоровской «философии общего дела» -- воскрешении отцов). Все это происходит под аккомпанемент идущей в Чечне (называется она в романе Качарией) «спецоперации» и чуть не ежедневных терактов. Нефть, политико-экономические разводки, поставки оружия боевикам, бездарные игры спецслужб, приводящие к новым трагедиям. Одна из которых -- памятный всем захват театра (в романе переименованного) боевиками-исламистами -- оказывается, была следствием просчета охранки. Планировалось, что «прикормленные» и контролируемые бандиты разыграют «спектакль» в другом театре и выдвинут другие -- нужные спецслужбам для продолжения войны -- требования, а те ушли из-под носа и учинили настоящий кошмар. В результате которого погибает возлюбленная аниматора, только что родившая ему дочь.

Лучшие эпизоды романа -- «восточные» (например, история мальчика, становящегося шахидом). И это неудивительно -- Волос написал «Хуррамабад», действительно мощную книгу о не по слухам ему известной трагедии гражданской войны в Таджикистане. Убедительны, хоть и не блещут новизной -- «армейские» (история офицера, продающего взрывчатку террористам). Куда слабее -- психологические: переживания аниматора так же вялы и предсказуемы, как чувства другого героя Волоса, интеллигентного риэлтора из романа «Недвижимость». Сатира, фантастика и «философия» сработаны на ремесленном уровне. Говоря о «философии», я вовсе не имею в виду сущностно важную для писателя и вообще-то бесспорную мысль о том, что зло неизбежно порождает зло. В человечности и благородстве Волоса, страстно указующего на сегодняшние ужасы, чреватые худшими, завтрашними, я ни секунды не сомневаюсь. Смущает результат. Катастрофа «Норд-Оста» чудовищна и без дурацкого заговора спецслужб (кстати, в этом голливудском блоке концы с концами плохо сходятся), а один теракт не менее страшен, чем перманентные взрывы. Любая жизнь бесценна сама по себе, а не при свете мудрствований о бессмертии. Гибель возлюбленной аниматора должна потрясать, а читатель увязает в гаданиях: знак ли это общего безумия или воздаяние герою за сотрудничество с «органами»? (С которыми он толком и не сотрудничал.) Волос хочет сказать «обо всем» -- о жизни и смерти, войне, государстве, ксенофобии, корысти, любви, родстве, интеллигентских муках, ответственности художника... Среди прочего он то и дело поминает злокозненных квазианиматоров, что сами ни черта не умеют, но обсуждают мастеров, организуют и разрушают их репутации, болтают на общие темы. Со смаком выписана сцена, где видного «теоретика от анимации» публично бьет по морде аниматор настоящий. Вестимо, критики у творцов в печенках сидят, но, быть может, если ты решил поведать о путях гибели и спасения человечества, стоит временно отложить вендетту? А то не ровен час читатель подумает, что война, терроризм и произвол охранки такая же мелочь, как нелады с дочерью и подругой или досада на распоясавшихся зоилов.

В рассказах цикла «Везде люди живут» Александр Хургин с прежним горьковатым юмором работает на внешне новом -- германском -- материале. Что понятно: люди-то все наши -- из бывшего СССР. Повесть недавнего букеровского финалиста Олега Зайончковского «Люда» подтверждает закономерность его успеха. История любви -- обычной и, как всякая любовь, ни на что не похожей -- рассказана тактично, с приязнью и непоказным уважением к «стертым» героям, с той внутренней музыкальностью, что просветляет и одухотворяет захолостную «фактуру», знакомую по книге «Сергеев и городок».

Совсем иначе пишет Сергей Игнатов, чья дебютная повесть «Муха» появилась в «Знамени» (№1). Одаренность его для меня очевидна. Как очевидно и презрение Игнатова к своим персонажам и их «прообразам». «Весной, когда ночами еще холодно, а днем под солнцем с плотоядным чавканьем разрываются толстые тополиные почки, каждый год, в один и тот же день, очень рано утром в детской песочнице, зажатой между двумя старыми пятиэтажками, происходит одно и то же: рыхлая, полная и на редкость неприятная женщина избивает мужчину. Он пьян, небрит и, кажется, плачет о чем-то своем. К женщине он абсолютно индифферентен. Лениво закрываясь от ударов, он воспринимает ее как явление природы, без эмоций...» Когда-то эта женщина -- Муха -- сумела окрутить этого мужчину -- Стручка, и с тех пор кончилась его жизнь. Однажды он попытался вырваться из тенет -- полюбил другую, но Муха своего не упустила. Прокисшая обыденность владеет Стручком весь год -- кроме единственной колдовской ночи, когда малахольного мужика неведомая сила влечет под окна его гикнувшейся любви. Чара так же безнадежна, как повседневность. Властвующая Муха так же несчастна, как рабствующий и раз в году воспаряющий Стручок. Поняты люди? Еще бы: все мотивировки -- хоть социальные, хоть бытовые, хоть физиологические -- прописаны с надлежащим тщанием. Сочувствует автор персонажам? Да как тут не посочувствовать -- маются да тоскуют. Предполагает ли он, что судьбы Мухи и Стручка могли бы сложиться иначе? Допускает ли, что в их киселеобразном, пропахшем вчерашними щами и замоченными носками бытии есть хоть что-то живое? Верит ли он, что у Стручка действительно была любовь (а не только движение от Мухи)? По-моему, нет. Это и называется презрением. А оно не исключает ни стилевого блеска, ни снисходительной жалости к персонажам. Тут-то и вспоминаешь «Люду» Зайончковского -- повесть о любви.

Вторая порция «Рассказов на ночь» Александра Кабакова смотрится не хуже первой, что появилась в сентябрьском «Знамени» за прошлый год и отозвалась едва ли не всеобщим одобрением. Теперь на новорусский лад перелагаются сказки о царевне-лягушке, неразменном пятаке и ковре-самолете. Возникают по краям историй и прошлогодние знакомцы, вроде Агасфера и строителя Вавилонской башни. Контуры целого, однако, пока отчетливее не стали -- тем любопытнее будет прочесть полную книжную версию «Рассказов на ночь», что готовится «Вагриусом».

Фанатам Евгения Гришковца предложен рассказ «Спокойствие», а поклонникам много лет молчавшего Александра Еременко -- подборка «Новые стихи». Продолжает журнал и публикации из наследия Бориса Рыжего (стихи сопровождены переводом предисловия Кейса Верхейла к русско-голландскому сборнику ушедшего поэта). Стоят внимания статьи Николая Работнова «На руинах тайн мироздания» (о положении дел в науке и паранауках), Натальи Ивановой «Литературная резервация: рубль за вход, два за выход» и дискуссия «Филология: кризис идей?».

Наряду с повестью Зайончковского самым сильным литературным впечатлением января пока для меня стала «воспоминательная повесть» Инны Лиснянской «Отдельный». Речь в ней идет об Арсении Тарковском, к стихам которого я -- в отличие от Лиснянской -- вполне равнодушен. Может быть, именно потому так ощутимы трагизм героя и мудрая человечность рассказчицы.