Как бы ни хотелось экспертам «Золотой маски» каждый год представлять на суд жюри какую-нибудь безусловную новацию, известно, что эта конкурсная номинация объединяет не авангардные постановки, а спектакли, провалившиеся в щели между главными жанрами. Пантомиму и клоунаду ни к драме, ни к балету не отнесешь, а показать хочется. Таким образом, уже несколько лет и существует в «масочном» конкурсе резервация для всего «неформатного» -- «Новация».

В этом году «неформатных» спектаклей четыре. Во-первых, «Дредноуты» Евгения Гришковца, три года назад уже получившего «Новацию» за созданный им жанр сентиментально-импровизационного моноспектакля. В новом спектакле Гришковец, как всякий автор, двигающийся вперед, нашел какие-то новые ходы, неожиданно для всех сумел свою лирическую тему вживить в сюжет из истории военного флота. И все же трудно предположить, что жюри сочтет «Дредноуты» новацией. Конечно, на питерской «Маске», как и везде, Гришковец -- человек невыносимого обаяния -- брал зал с пол-оборота. Но всякий понимает, что Гришковец любим не за новационность, а именно за то, что остается собой. И зал, восторженно ловя каждое его слово и перемену настроения, умоляет: «Только, пожалуйста, не меняйся!»

Остальное «пространство нестандартного» на нынешнем фестивале отдано питерцам. Удивительно наблюдать, как за последние несколько лет на общероссийскую сцену один за другим возвращаются персонажи знаменитого питерского постперестроечного авангарда. Это поколение сорокалетних, когда-то сформировавшихся среди бурного кипения всех искусств второй половины восьмидесятых, когда «зажигали» Вячеслав Полунин, Сергей Курехин, Тимур Новиков и много-много других актеров, музыкантов, художников и поэтов. За прошедшие годы одни из прежних первачей тихо увяли, другие продолжали строить свою «жизнь-искусство» в знаменитом арт-сквоте на «Пушкинской, 10», третьи уезжали целыми командами на поиски счастья и заработков в Европу и Америку. В заметной, «надводной» части отечественной художественной жизни ни первых, ни вторых, ни третьих почти не было. Теперь они возвращаются.

Во-первых, знаменитое «Дерево» Антона Адасинского. Четверо бритоголовых актеров (два мужчины и две женщины), демонстрирующих конвульсивные сплетания полуголых тел вперемежку с клоунадой, были одной из самых радикальных постперестроечных групп. Потом «Дерево» уехало в Германию и стало театром из Дрездена. Три года назад, с постановкой Suicide in progress, команда Адасинского уже номинировалась на «Маску» -- тогда инфернальность и многозначительная метафоричность их спектакля показались претенциозными и скучными. В этом году был разочарован набитый поклонниками «Дерева» огромный зал питерского ТЮЗа.

«Острова в океане» -- это набор пластических картинок на тему моря, кораблей, моряков и их подруг, рыбаков и рыб. Одни из них -- сентиментальны, другие -- забавны, третьи --- бессмысленны; в целом спектакль находится на территории не слишком изобретательного коммерческого искусства. Самый неказистый номинант на «Маску» в категории «Современный танец» выглядел куда радикальнее бывших авангардистов. Мало того, «Дерево» потеряло свой главный козырь -- выразительность тел. Когда исчезла резкость авангардного жеста, все скачки и извивы четверки в белых трусах кажутся доморощенными, как представления заводского кружка пантомимы. Жаль.

Представивший Lexicon крошечный «Особняк» -- тоже театр постперестроечный. Когда-то в нем царил Игорь Ларин, теперь из прежней команды остался только Дмитрий Поднозов, ставший душой и оплотом театра. Год назад на московский фестиваль «Новая драма» «Особняк» привозил спектакль по Кастанеде -- набор бешеных диалогов, которые Дмитрий Поднозов разыгрывал вдвоем с «экс-ментом» Александром Лыковым, оказавшимся потрясающим театральным актером. Теперь «Особняк» сыграл спектакль по Милораду Павичу. И снова главное -- не многословные эзотерические тексты, а живое обаяние Поднозова, легко располагающего зал к беседе. Бог знает, отчего спектакль «Особняка» было решено проводить по ведомству «Новации». Может быть, именно из-за ироничных рассуждений о «Хазарском словаре», в которые пускался Поднозов, дружелюбно пикируясь с залом. Или из-за лукавых комментариев, которыми он в перерывах между цветистыми пересказами Павича сопровождал разделку и жарку рыбы. Больше здесь не было ничего интересного. Кроме, разумеется, поедания той самой рыбы, приготовленной Поднозовым на глазах у публики. Но это порадовало лишь тех трех зрителей, которых в финале артист позвал к столу.

Третий питерский театр -- группа АХЕ -- показал спектакль Sine loco («без места») в огромном ангаре «Ленэкспо». Спектакль «ахейцев» -- художников Максима Исаева, Павла Семченко и их команды, -- сделанный для фестиваля «Арена» в Германии, стал одной из главных неожиданностей и потрясением фестиваля. Как выяснилось, театральная общественность Питера даже не подозревала, что в их городе существует этот странный театр, создатели которого обитают на «Пушкинской, 10», а спектакли разъезжают по фестивалям всего мира. (А «ахейцы» не чужаки -- они тоже вышли из постперестроечного котла, воспитанные знаменитым театром Бориса Понизовского «Да-Нет».) Даже те, кто что-то слышал об АХЕ, отказываются называть его театром, ведь постановки художников совсем не похожи на «спектакли». Нет ни внятного сюжета, ни определенных характеров, а только персонажи-маски (два главных героя-бородача -- Исаев и Семченко) да чередование эффектных картин, похожих на магические ритуалы. Впрочем, в Питере у АХЕ нет помещения, чтобы показать сложносочиненные спектакли: иногда в лестничном пролете своего арт-сквота они устраивают хулиганские музыкальные перформансы, где все кипит, дымит и взрывается, а в зрителей летят ошметки продуктов.

Sine loco «ахейцы» называют «спектаклем-путешествием на основе греческих мифов». Платформа с маленьким зрительным залом едет по рельсе длиной 50 метров вдоль комнат-эпизодов. Зрители держат в руках либретто с комически-многозначительным текстом и иногда заглядывают в него, чтобы узнать: громыхающая алхимическая лаборатория, по которой деловито мечется бородач в шляпе, -- кузница Дедала, полуголый человек на лестнице, ожесточенно топчущий полиэтиленовые пакеты с водой, -- воплощение Посейдона, а женщина внизу, на которую обрушиваются потоки воды, -- Пасифая, зачинающая монстра. И так далее. Впрочем, все это можно и не читать: от волшебных картинок, открывающихся одна за другой, захватывает дух. После белой комнаты, где люди в черном играют горящими камнями на стеклянном столе, зрители переезжают в райский сад, где за отодвинувшимися ветвями обнаруживается светящаяся дорога. Цветные отблески в дыме и водяных брызгах, отражения в зеркалах, странные, почти безучастные люди с раскрашенными лицами, огромные пространства, открывающиеся за тесными комнатками, -- такого театра у нас еще не было. Зал ахал и аплодировал после каждого эпизода.

Неколебимые традиционалисты и после спектакля продолжали сетовать на отсутствие в представлении АХЕ «жизни человеческого духа». И действительно, жизнь в этом спектакле протекала в других формах. Все встало на свои места, когда вспомнились эстетские картинки знаменитого театрального дизайнера Боба Уилсона, с их отточенной технологичностью и дорогими материалами. Перед нами был «русский Боб Уилсон» -- кондовый, срубленный топором, с голыми досками, узловатыми веревками и полиэтиленовыми пакетами. Спектакль Уилсона, собранный из помоечных материалов, но так туго набитый фантазией режиссеров, как и не снилось великому американцу. И может быть, именно поэтому не отстраненно-холодный по-уилсоновски, а горячий и человеческий, невозможно смешной, сентиментальный и даже возвышенный. В общем -- настоящая «Новация».