Русское пространство -- это христианское пространство... Как конструируют свое христианское пространство восточные славяне (жители Киевской Руси)? Располагаются ли они на задворках универсального пространства христианской цивилизации как не обладающие историей варвары или они вправе апроприировать священную историю, как старшие христианские общества (греки и латиняне) апроприировали священную историю Израиля?

Этим проблемам и посвящено «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона. У Илариона универсальное пространство христианской истории распределено по народам, и здесь-то и находится место для новообращенного общества. Византийский имперский дискурс оказывается для Илариона абсолютно чуждым, имперское пространство для него совершенно не интересно. Поэтому не имеют под собой никакого основания попытки увидеть в проповеди Илариона полемику с Византией: Русь якобы так же приходит на смену Византии, как христианская благодать отбирает старшинство у иудейского закона... История Руси начинается для него с кагана Владимира, он говорит о новом народе, обратившемся к вере, но не объясняет, откуда этот народ взялся, не объясняет, что представляет собой та земля, которая теперь наполнилась благодатью. Конструируемое Иларионом христианское пространство оказывается ущербным. У него нет провиденциального прошлого.

Этническое пространство Илариона оказывается лишенным границ, «народ», о котором он говорит, никак не сконструирован. У Илариона это народ Владимира и Ярослава, т.е. люди, живущие на подвластных им территориях. Народ определяется границами патримонии. Однако для Киевской Руси это плохое решение, поскольку Киевская Русь -- это никак не монархия. Монархический принцип здесь не действует... Киевская государственность -- это выдумка не обладающих воображением историков, а «народ» Киевской Руси как некое этническое целое -- производное этой вымышленной государственности.

Попытку справиться с этими концептуальными противоречиями предпринимает Нестор, составляя новое введение к «Повести временных лет». Эту задачу Нестору в общем-то решить не удается. Как следствие, Русская земля остается родовым пространством (владением рода Рюриковичей), лишенным христианского прошлого и в силу этого не имеющим христианской телеологии. Попытки сконструировать ее единство как исторического субъекта приносят лишь малоубедительные результаты.

С XV века ландшафт меняется, появляется имперская идея... Киевская Русь ни в каком принятом смысле слова государством не была; Московская Русь, напротив, усваивая имперскую идею, становится обычным средневековым государством с определенной территорией, над которой осуществляется контроль, и со стремлением к экспансии, которое более не сдерживается представлением о коллективной патримонии Рюриковичей.

Существенно, что этот имперский дискурс построен на религиозных основаниях. Москва превратилась в Третий Рим не в силу имперского преемства, translatio imperii (как это часто объясняется), но в силу религиозной миссии. Противоречия прежнего дискурса оказались разрешены не в силу того, что Москва наконец востребовала идею римской имперской государственности, а в силу того, что христианский универсализм оказался вдруг совместимым с границами русского пространства. Случилось это именно благодаря тому, что появилось Московское царство, а Византия исчезла. В этих условиях история начинает конструироваться не как история «народа», а как история «царства». Границы приобретают не псевдо-этнический или родовой характер (как у Русской земли), а теократический -- пространства, на котором утверждается правая вера. Средоточием пространства правой веры становится православный царь, защитник и утвердитель православия. Киевское прошлое апроприируется и наделяется монархическим принципом, а правящий в Москве князь становится преемником св. Владимира.

Святая Русь -- это все то же теократическое пространство, сконструированное авторами XVI века. Оно определяется в тех же категориях лишь с одним существенным отличием: из него устранен его монархический центр. Оставшись без царя, теократическое пространство с необходимостью получает иного хранителя и утвердителя правой веры. В качестве такового конструируется «народ» в разнообразных модификациях этой расплывчатой категории. Естественно, что понятие Святой Руси впервые появляется у Курбского, а затем получает распространение после Смутного времени, скомпрометировавшего прежнюю конструкцию теократического пространства.

Эти концептуальные альтернативы оказываются определяющими и для динамики русской историософской мысли XIX века. После недолгих и не увенчавшихся успехом поисков секулярных и рациональных координат русского имперского пространства во второй половине XVIII века (при Екатерине Великой) конструирование российской идентичности возвращается к манипуляциям с прежними базовыми элементами. Именно в эти схемы вписывается та новая риторика, которая была усвоена из нарождавшегося европейского национализма, т.е. из концептов национального суверенитета, единого национального тела и легитимации власти как воплощения национальной воли. Первые шаги в этом направлении делает Н.М. Карамзин, а вполне законченное выражение оно получает в... известной триаде «православие--самодержавие--народность». Народность в этой формуле как раз и реализует новый национальный принцип, соответствуя немецкому Nationalitaet; однако, поставленная на последнее место, она целиком определяется -- в отличие от своих немецких и французских прототипов -- через первые два члена триады. Для Уварова народность, т.е. та специфика национального характера, которая создает органическое единство национального тела, как раз и состоит в верности православию и преданности царю (самодержавию). Народность тем самым оказывается натянутой на старый подрамник теократического пространства, и ее средоточием вполне закономерно становится православный монарх.