Чеховскому Иванову претило, когда его сравнивали с Гамлетом. Именно поэтому русским Гамлетом его и привыкли звать. Герои не похожи так же, как и пьесы, однако есть в них нечто общее: и там, и там главным становится не действие, не поступок, не противостояние другим или обстоятельствам, а попытка понять самого себя, причину своего бездействия, неподвластность собственных чувств и смысла собственной жизни. Возможно, поэтому так часто именно «Гамлет» и «Иванов» становятся для режиссеров и актеров самым интимным и страстным высказыванием о самих себе и о своем времени. И поэтому спектакли выходят такими не похожими друг на друга, и такими интересными для непосредственного сравнения. Если уж проводить фестиваль одной пьесы, то либо «Гамлета», либо «Иванова».

Театр наций решил начать с «Иванова». Так уж звезды сошлись: 20-летний юбилей существования театра совпал cо 120-летием первой премьеры чеховской пьесы. Причем сыграли ее в бенефис актера Светлова (он играл Боркина, Иванова играл Давыдов) на сцене Театра Корша, здание которого теперь принадлежит Театру наций. За прошедший сезон в Москве побывали два питерских «Иванова»: Александр Баргман в «Таком» театре поставил любовную драму, а Лев Эренбург в «НеБДТ» -- злобный фарс. Из Тулы привезли кукольный вариант. Но главное событие припасли на финал. 14--15 июня на сцене Театра им. Пушкина своего «Иванова» показал Венгерский театр им. Йожефа Катоны.

Меньше всего режиссера Тамаша Ашера интересовала пресловутая «чеховская» атмосфера. Обитателей своей фермы, слегка приспособленной под человеческое жилье, он нашел в «застойной» венгерской провинции 60--70-х годов прошлого века, до чрезвычайности похожей на наш незабываемый «совок». Группа как-то стерто одетых граждан коротает бесконечный убогий досуг: сплетничает для развлечения, играет в карты, гоняет пустой чай в доме жадобы-процентщицы Лебедевой, у которой наверняка все одолжались до получки, что не мешает открыто над ней насмехаться.

Из общей массы чуть выделяются двое: шумный, беспричинно радующийся Боркин и тихий, беспричинно мрачный Иванов. Первый настолько бездумно пуст, что каждая мысль (обычно бредовая), залетевшая в его голову, звенит на всю округу. Он все время на взводе и старается завести остальных. Неважно как: целясь из ружья, запуская неудавшийся фейерверк или шлепая бабу по заднице -- главное, чтобы хоть обернулись. Второй затих именно оттого, что задумался. По молодости окружающая его серятина еще казалась ему жизнью, он строил планы, женился, дружил. Но вдруг запал кончился, как у боркинского фейерверка, а внутри пустота. Где любовь? Где деятельная энергия? Куда делись?

Актер Эрне Фекете своего Иванова понимает, но его жалости к себе явно не сочувствует. Саркастическая дистанция между ними казалось бы внешне ничем не проявлена, но чувствуется неотвязно. Он не играет шарж, «честно» проживает все метания своего героя. Но зрителю как-то сразу становятся сомнительны все былые «подвиги» Иванова. Он будто все время оправдывается перед самим собой, цепляется то за «общество», то за дела по хозяйству, то за так прежде ему знакомое «деятельное участие» юной Саши, пока еще принимающей это за любовь. Но ничто не заполняет его пустоту, и он начинает винить и «общество», и дела, и Сашу, и умирающую жену. Он раздражителен и жалок.

Режиссер Ашер выбрал для этого Иванова финал из первой редакции пьесы (как раз той, что шла у Корша). Герой Эрне Фекете не стреляется, не выносит себе обвинительный приговор. Поняв, что виноват, он просто умирает от разрыва сердца.