Николай Ульянов в работе, посвященной «Носу» (вышедшей еще в конце 60-х), обратил внимание на то, что Шостакович и впервые поставивший оперу в 1930 году режиссер Николай Смолич пошли против повести. В гоголевском тексте на Невском «народу была тьма», однако в Казанском соборе, где майор Ковалев настигает Нос, почти пусто -- а в партитуре и, соответственно, в спектакле идет служба, светло, многолюдно. Но, замечает Ульянов, «необыкновенно странное происшествие» случилось в Петербурге не когда-нибудь, а 25 марта, у Гоголя все расчислено по календарю почище, чем в «Евгении Онегине»: Нос, то бишь дьявол, приобретает самостоятельность -- и победительность -- именно в Благовещение. И люди, таким образом, не просто не пришли в храм, а его оставили. Между прочим, цензура Казанскому собору воспротивилась, Гоголь же настаивал (хотя для продвижения сюжета безразлично, где Ковалеву объявить: «Вы мой собственный нос»), и лишь Пушкину удалось убедить его переменить место действия на Гостиный двор. Так и было поначалу напечатано, однако потом -- вероятно, не в заботе о сохранности авторского замысла, но в пику царской цензуре -- собор восстановили.

Долгосрочное планирование не самая сильная сторона громокипящего обихода Мариинского театра, и не думаю, что премьеру «Носа» намеренно поставили на Страстную субботу, -- должно быть, так вышло невзначай. Однако Гоголь есть Гоголь, и странные сближения не заставили себя ждать. В нынешнем спектакле в Казанском соборе идет не просто служба, но отпевание, стоит роскошный гроб, устланный изнутри белым атласом, какие-то ангелицы машут на него лилиями, и как раз из этого гроба восстает Нос. Он хоть и поет положенное «Я же по ученой части», но имеет портретный вид коротышки Наполеона, да еще натягивает на себя как тогу погребальное покрывало с эмблемой N. И вот прихожу домой, включаю телевизор (наверняка многие из премьерной публики поступили так же) -- а по двум госканалам патриарх возглашает про «животворный гроб» и всячески эту тему развивает. А петербургское ТВ вообще транслирует службу из Казанского собора.

Мало того. В буклете «Носа» помещено эссе Аркадия Ипполитова, где известный искусствовед, изъясняя, что остаться без носа вовсе не смешно, но, напротив, очень страшно, дабы заразить читателя этим экзистенциальным ужасом, рисует такую картину: «Представьте себе на минуту носы Путина, Глазьева, Миронова и Хакамады, как собрались они и что-то обсуждают в Казанском соборе или в храме Христа Спасителя и говорят своим избирателям: «Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе». Зрители, значит, буклет читают, а три часа спустя, разойдясь по домам, щелкают пультом -- и видят, в общем, ту же оперу.

Это, так сказать, социокультурное завихрение -- на мой взгляд, самое интересное, что можно рассказать про новый спектакль. Такое ощущение, что поставивший его Юрий Александров чересчур проникся атмосферой конца 20-х, когда писались и опера «Нос», и знаменитое стихотворение Маяковского. Будто приступил к нему фининспектор: «Вы кто? Режиссер? А за что деньги взяли? Предъявите режиссуру!» Он и предъявляет -- непрерывно, так, чтобы ни секунды и ни квадратного сантиметра не осталось неорежиссеренными. А может быть, г-н Александров, которому Мариинский театр обязан изрядным количеством неизреченных пошлостей (чего стоит одна только отрубленная голова Кочубея: ее в «Мазепе» со стуком швыряли об пол -- потом, слава богу, этот гиньоль был отменен; или кроваво-красный свет, заливавший лестницу, по которой Отелло шел душить жену), -- так вот, может, он решил показать, что даст сто очков вперед Шарлю Рубо, которого здесь в последнее время крепко полюбили и который просто разводит концерты в костюмах.

«Нос» -- никак не концерт в костюмах: в бешеном темпе непрерывно что-то пестрое крутится, поднимается, опускается, вспыхивает, все заливает ядовитый синий-красный-зеленый свет, блестки бьют фонтаном и сыплются сверху, туда-сюда носятся брички-рикши, толпы народа крупными перемещениями и мелкими жестами взбивают сценическое пространство, выезжает гигантская сетчатая труба наподобие какого-нибудь космического червя, из нее слепят прожектора, под колосниками летает кто-то с крыльями... и в какой-то момент начинаешь испытывать неудержимое желание добавить к названию происходящего приставку «по-».

Сценография Зиновия Марголина -- по принципу «если радость на всех одна, то и беда одна». Как изобретут очередную техническую примочку -- все на нее и кидаются. То снег повсюду идет хлопьями пены, то дым научились пускать особенно эффектно -- и театры дружно задохнулись в дыму, теперь вот видеопроекция в большой моде: из десяти спектаклей вы встретите ее в девяти. В «Носе» бутафорские дома образуют коробку, задняя стенка которой -- экран, на него проецируется изображение реальных зданий, или мостовой, или текущей воды и т.д. Получается как если бы поставили настоящее дерево, а рядом -- пластиковое. «Тело Носа» (так обозначен этот персонаж в программке) мечется в эластичном коконе на манер малютки-привидения из Вазастана: некоторое время назад появился материал, тянущийся в любом направлении, все и рады, от Купфера до Саши Вальц, а теперь -- до Александрова с Марголиным.

За этой внешней, механической, существующей ради себя самой и все время себя подстегивающей, кусающей себя за хвост изобретательностью совершенно пропадает какой бы то ни было смысл. Не словесный, а художественный, образный. Будь я пожилой театроведкой, я бы, конечно, постиг, зачем на заднике крутится видеопланета, -- она «придает истории вселенский масштаб», а проволочная труба -- «вход в потустороннее». Но, по-моему, в театре либо поддаешься обаянию, не ища губительной отгадки его секрета (не спрашиваем же мы, «зачем» то или другое у Някрошюса или Фоменко), либо -- если надо объяснять, не надо объяснять.

В оркестре Валерия Гергиева происходили все драматичные и гротескные события, звучали преостроумные шутки и приколы, которыми юный композитор набил оперу под завязку, но музыкальное время текло не синхронно с галопирующим, задыхающимся и притом вязким временем сценическим, в результате глаз раскоординировался с ухом. С удовольствием послушал бы это произведение в концертном исполнении.