Своей итоговой книги Семен Израилевич Липкин не увидел. Он успел ее составить, подобрать фотографию для обложки, прочитать корректуру. Смерть опередила издание тома стихов, названного так же, как первая свободная от цензурных вмешательств книга поэта, -- «Воля».

«Воля» -- гениальное стихотворение, написанное в 1943 году, после выхода из окружения. Пятый день мы бежим от врага безводною степью/ Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,/ Мимо неумелых блеяний ягнят-сироток,/ Мимо давно недоенных, мимо безумных коров... Пересохли губы мои, немытое тело ноет./ Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?/ Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив/ Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле -- / Волей, ленивой волей, разумением равнодушным/ И беспредельным отчаяньем...

Семь десятилетий (в книгу вошли стихотворения 1931--2001 годов) поэт обретал свою волю -- высшую свободу, в равной мере сопряженную с сердечной приязнью к прекрасному в бесконечном разнообразии миру и острой скорбью от трагических изломов бытия, восторгом любви и мужественным противостоянием лукавому и сильному злу. Читая книгу подряд, двигаясь вместе с поэтом сквозь страшный минувший век, видишь, как напряженно он выковывал себя, как, непрестанно вслушиваясь в гул великой традиции и претворяя в музыку шум современности, Липкин искал высшее совершенство, те слова, что напоминают нам о единственном Слове, ту гармонию, которая делает поэзию, по слову Жуковского, сестрой религии. В строгом и стройном поэтическом мире Липкина живут боль, печаль, негодование и презрение к бесовщине, но доминируют иные чувства -- вера, надежда, любовь, рожденные мудростью. Он исполнил свой человеческий и поэтический долг -- сама смерть его (мгновенная, на 92-м году) видится свидетельством праведничества. Наш счастливый долг -- вслушаться в огромный и величественный монолог поэта, ощутить смысловое единство его трудной, но в конечном итоге прекрасной и свободной жизни.

Наверно, мало кто способен так прочувствовать жизненную и поэтическую мощь Липкина, как его многолетняя муза, спутница и хранительница Инна Лиснянская. Наиболее полный свод ее поэтических творений увидел свет в дни печали по ушедшему возлюбленному. «Одинокий дар» Лиснянской выпущен тем же издательством («О.Г.И.») и в том же оформлении, что и «Воля» Липкина. Так и должно быть, хотя стихи Лиснянской совсем не похожи на стихи Липкина. То есть похожи -- как похожи все настоящие стихи, рожденные не желанием порифмачить, а под властную и таинственную диктовку. Неповторимость разных голосов строит непостижимое единство русской поэзии, ее, по слову Ахматовой, «волшебного хора». «Избирательное сродство» предполагает не двойничество и эпигонство (умножение сущностей без надобы), а отдельность творческих миров. Название книги Лиснянской трагически точно: дар поэта -- «одинокий дар». Всегда. И если поэту выпало счастье большой любви, если он открыт миру, если стихи его укоренены в традиции, если он бесконечно далек от самодовольного и своевольного эгоцентризма (а с Инной Лиснянской все так и обстоит), это вовсе не спасает от светлого одиночества, от печали по небесной отчизне и ее песням, которые никогда не заменят песни земли. Душа охладелое тело/ Покинет оторопело/ И станет началом начал, -- / Сияньем, которое пело,/ И звуком, который сиял. (2001).

Но это -- потом. А здесь и сейчас -- отблески и отзвуки, сопричастность всему и отдельность от всего, пение в хоре. Иначе -- лирика. С удивительной силой переданы эти чувства в шедевре Лиснянской -- венке сонетов «В госпитале лицевого ранения» (1984), посвященном "памяти моего отца, погибшего на войне". В свете войны маскировочно-жестком/ Мне и мой нынешний жребий не горек./ Память осталась вечным подростком, -- / Я ли вхожу в олеандровый дворик? // В городе нефти, в тылу приморском,/ В тесной матроске, в туфлях без набоек,/ Девочка пела в консерваторском/ Зале на 118 коек. // Что ни лицо, то кровавая рана./ Что моя жизнь перед этой бедою?/ Только мое здесь лицо открыто, -- // Пуля не ранит, не буду убита!/ Ломко звенит колокольчик сопрано:/ «Утро туманное, утро седое...». Это -- «магистрал» (сонет из первых строк четырнадцати сплетающихся в венок сонетов), а каждому из сонетов предпослан эпиграф-камертон. Среди поэтов, чьи мелодии варьирует Лиснянская, рядом с Лермонтовым и Блоком, Некрасовым и Цветаевой, Тургеневым и Пастернаком стоит Липкин, в свою очередь варьировавший в «Военной песне» Державина. Этими великими (по любому счету) стихами, стихами, где горчайший военный опыт сливается с опытом метафизическим, а за исторической реальностью встает вечный вопрос "как жить", стихами, столь точно расслышанными Инной Лиснянской двадцать лет назад и столь важными (уверен) для нее сейчас, я хочу завершить заметки о неразрывной поэтической чете. Сегодня у Инны Львовны день рождения. Без Семена Израилевича, но с ним.

Серое небо. Травы сырые./ В яме икона панны Марии./ Враг отступает. Мы победили./ Думать не надо. Плакать нельзя./ Мертвый ягненок. Мертвые хаты./ Между развалин -- наши солдаты./ В лагере пусто. Печи остыли./ Думать не надо. Плакать нельзя... В полураскрытом чреве вагона -- / Детское тельце. Круг патефона./ Видимо, ветер крутит пластинку./ Слушать нет силы. Плакать нельзя./ В лагере смерти печи остыли./ Крутится песня. Мы победили./ Мама, закутай дочку в простынку./ Пой балалайка, плакать нельзя.