В своем новом спектакле, сыгранном на сцене Центра Мейерхольда, Гришковец решил рассказать о любви. Прежде он рассказывал со сцены о самых разных состояниях души. Но об этом, главном пожалуй, человеческом чувстве практически не вспоминал.

Слово «воспоминание» для определения литературного стиля Гришковца вообще кажется самым важным. Ведь если бы он говорил: «Обычно когда человек боится (завидует, возвращается домой из долгой поездки), он испытывает то-то и то-то», на него вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание. Но он говорил иначе. Примерно так: «Помните, как в детстве: просыпаешься, смотришь, не поднимая головы, на наволочку, видишь, как на ней нитки переплетены, -- и это мешает жить». Или: «Прибегаешь после школы, включаешь телевизор, а там -- кукольный мультфильм» (ну в смысле -- нерисованный, ведь всякий нормальный человек любит рисованные). И едва ли не каждый в зале внутренне восклицал: «Еще бы не помнить!» Вот это редкое умение рассказывать об абстрактных, то есть общих для всех, вещах, через конкретные воспоминания, которые в его исполнении тоже оказываются общими для всех, и обеспечило Гришковцу небывалую по нынешним временам любовь зрителей. И единение зала: как мы, однако, похожи друг на друга.

В «Планете» тоже есть немало таких рассказов. Например, о том, как человек убегает от одиночества и незвонящего телефона в большой город, как едет в такси, заходит в бар, как ждет от города хоть каких-то знаков, что он (человек) ему (городу) нужен. Или об ощущении своей малости и затерянности во вселенной. Про то, как сидишь бывало у костра и чувствуешь под собой траву, которой заканчивается планета Земля, а вокруг воздух, за которым -- там, выше -- холодный и бездушный космос... Равно как есть несколько удивительно остроумных и точных зарисовок. Например, придуманное как-то так, к слову, путешествие по Америке. Не реальной, а скорее той, какой она представляется людям, живущим за ее пределами. Но вот что важно: все эти рассказы и зарисовки к главной теме отношения не имеют. Потому что в случае с любовью (не ее последствиями и не состоянием, ей предшествующем, а с нею как таковой) Гришковец, вероятно безотчетно, сделал обратный ход. Попытался рассказать о конкретном через абстрактное.

В спектакле «Планета» он на сцене не один. И не в пустом, как прежде, пространстве. Есть декорация, придуманная Ларисой Ломакиной. И женщина, сыгранная Анной Дубровской.

Декорация представляет собой квартиру вообще в доме вообще, стоящем в каком-то городе вообще. Над этим домом, как и над всеми другими домами на земле, летают самолеты. И даже кружит спутник. В этом доме живет женщина вообще. С главным героем она незнакома. То есть он ее видит, а она его нет. Он порхает над ней мотыльком, качается ветками у нее перед окнами, а в финале даже залетает к ней в виде спутника, но она не замечает его. Иногда рассказы и зарисовки Гришковца перемежаются какими-то ее абстрактными (точнее, среднестатистическими) разговорами по телефону -- про брюки, кофточки, сны. Иногда она просто читает книгу. Сыграть женщину вообще (равно как и человека вообще) невозможно. И Анне Дубровской, несмотря на ее сценическое обаяние и очевидную одаренность, это не удается. Но сыграть невстречу с женщиной вообще и несостоявшуюся любовь вообще тоже невозможно. Это попытка рассказать об абстрактном через абстрактное. Про X через Y. А что нам все эти X и Y.

Совершенно новый уровень абстрагирования нашел отражение уже в самом названии спектакля. Раньше Гришковец был жителем провинции (Кемерово, Калининград), призывником такой-то части, в общем, обитателем какого-то локального и хорошо знакомого ему пространства. Теперь он житель планеты. В какой-то момент он воспаряет над ней, чтобы увидеть сверху Индию, Китай, Тибет, заглянуть в иллюминаторы белоснежного лайнера и нигде не обнаружить искомого. А именно любви. Вообще любви. Абстрактной. Непонятно к кому. И несмотря на то что фантазия, остроумие и наблюдательность Гришковцу вроде не изменяют, его рассказам о поисках любви (в отличие от всех прочих рассказов) не то чтобы не веришь... Ими не проникаешься. Уж слишком конкретное это чувство. И у каждого, кто пережил этот сладкий и мучительный опыт, есть свое совершенно конкретное представление о нем. Тут не ты над миром, а весь мир в одном человеке. И что бы ты ни делал, ты думаешь о нем. До боли, до остервенения, до ненависти к нему: ну сколько же можно о тебе думать. Об этом столько написано. И главное, что от столетия к столетию эти описания становились все более конкретными. Одно дело Петрарка о Лауре, другое дело Пастернак: Как будто бы железом,/ Обмокнутым в сурьму,/ Тебя вели нарезом/ По сердцу моему. Понятно, что про «вообще» такое не напишешь. И мне остается лишь предположить, что Гришковец, такой тонкий, трепетный и остро чувствующий, просто прячет за «вообще» свою боль. И летит над планетой Земля, на которой где-то наверняка живет конкретная, а совсем не абстрактная женщина.