Евангельская притча перенесена хореографом Эдвальдом Смирновым в обстоятельства балетного театра: непокорный юнец убегает не из дома, а из труппы. Из почтенного класса (где рядом с героем занимаются у палки три иссушенно-неземные девы в туниках, а класс идет даже не под рояль, а под скрипочку, как в легендарные времена Мариуса Ивановича Петипа) в отвязную антрепризу. Испытав все прелести бездомья, он в отчаянии явится обратно, и, конечно, его примут и простят. Ну, сюжет как сюжет, для фонограммы взята музыка Генри Перселла и Сергея Курехина, и почему бы не быть спектаклю?

В обрисовке ужасов антрепризной жизни Смирнов темпераментен, как пастор, вернувшийся из борделя: из пятидесяти минут спектакля нам примерно сорок эти ужасы и показывают. Ласковый антрепренер вместо строгого педагога всех готов расцеловать и всеми восхититься -- вот только в качестве солистов он представляет бродячей труппе совершенно несуразную парочку: кроху-премьера, роняющего партнерш на пол, и здоровенную, на две головы выше его, балерину с манерами пьяного грузчика. Танцовщика играет девушка, балерину -- молодой человек. (Мужик в пачке -- это ж беспроигрышный комический ход! Вы понимаете.) Труппа, понуждаемая бодрым худруком, танцует отрывки из классических вариаций в джинсах и как бог на душу положит -- любое движение вызывает у антрепренера взрыв восторга. Но вот беда -- и этакая работка не постоянна; вдруг герой оказывается на улице... А там, дело ясное, идет дождь, все открывают зонты, и только он, неприкаянный, одинокий, оставивший дом родной... ой, я сейчас заплачу. Под дождем герой встречает пылкую даму (ее зовут просто -- Искушение), и диалог быстро переходит на пол; они вдохновенно катаются друг на друге. Кажется, это очередная ступень падения молодого человека -- только непонятно, что ж плохого в любовном дуэте. Затем, как очередной круг ада, героя ждет светское общество, и тут проповедь Смирнова достигает особенного накала. Заправляет здесь некто в блондинистом парике и пиджаке с невероятно длинными рукавами -- когда он посреди сцены, рукава эти тянутся до кулис. Рукава выполняют функцию стола -- леди и джентльмены с них явно снюхивают «дорожки» -- веселье становится еще гуще.

Герой также пробует отраву -- движения, естественно, плывут, на губах расползается глупая улыбка. Апофеоз наркотического трипа -- картинка, где герой висит меж сценой и колосниками в неверном свете цветного фонаря (технически придумано прилично -- не видно, где прикреплен), а в левом углу сцены, в том классе, из которого герой сбежал, старый учитель дает урок балетной малышне и разыгрывает с ними сказку про Красную Шапочку. Понятно, что начинающему наркоману сие мерещится -- каков градус умиления!

Укором оторвавшемуся от родного театра герою, страшным призраком продажной судьбы становится преследующий танцовщика с первых минут двойник. Наголо выбритый персонаж с голой грудью и в белой лебединой пачке воплощает все пороки -- к финалу герой доходит ровно до его состояния. С него сдирают рабочий костюм и напяливают белую пачку (смена сексуальной ориентации -- неизбежное следствие измены классическому театру). Но он все же доплетается до дома, встает к палке, а труппа раскрашенных гастролеров идет шеренгой к рампе и падает на колени перед зрителями. В общем, простите нас за оскорбление великого искусства.

Понятно, что спектакль бездарен -- у Смирнова (не так давно осчастливевшего нас «Иудифью», о которой мы писали) других не бывает, он элементарно не умеет сочинять танцы. Но дело не только в этом. Дело в том, что спектакль о служении великому искусству появился в театре, обращающемуся с классикой с антрепризной бесцеремонностью. В глухой провинции продается любое «Лебединое озеро» -- им балет «Москва» там и торгует, а сколько лебедей в том озере и какого они качества, никому не интересно. Перед премьерной одноактовкой давали «Вальпургиеву ночь» Леонида Лавровского -- в совершенно базарном варианте. Непонятно одно: зачем, существуя по принципу антрепризы, выпускать спектакли о том, как она плоха? Чтобы утвердить мысль «мы свободны от пороков, раз мы их бичуем»? Ну-ну. Не думаю, что кто-нибудь в это поверит.