На фестивале театров танца «Цех», что завершился вчера в Театре Луны (о его финале расскажем завтра), большие и маленькие события были аккуратно распределены по двум залам. Люди почтенные и знаменитые (в той степени, в какой можно быть знаменитым в российском contemporary dance, постоянно напрягающем мускулы и пробующем сложившиеся авторитеты на прочность) представляли работы в большом зале, впервые появляющиеся на фесте сочинители -- на чердаке, в малом. На всех показах был супераншлаг -- народ забивал проходы, свисал в с балконов (с технического, что с электрокабелями, администраторы в ужасе сгоняли потенциальных самоубийц) и укладывался перед первым рядом. При этом все билеты были проданы: основу зала составляли не коллеги-родители-друзья (им доставались места висячие и приставные), а люди, готовые платить деньги за возможность взглянуть на современный танец. Пятый «Цех» зафиксировал очень важную вещь: возникла аудитория.

Те, кто последние десять -- ...дцать лет на создание этой аудитории работал, выступали в большом зале. Начался фест с «Дверей» Саши Пепеляева. Пепеляев -- глава московского театра «Кинетик», идеолог «Цеха», именующийся в буклете модератором, -- снова сделал спектакль по Хармсу. Не то чтобы взял конкретный сюжет -- просто глухой хохот, что слышится в хармсовских строках, ощущение бездны, смотрящей в спину, рваный бормочущий ритм -- все это Пепеляеву близко. То, что он делает, можно назвать вариациями на тему.

На сцене -- несколько дверей в дверных коробках. За восемьдесят минут будут обыграны многие возможные применения их: если положить дверь плашмя, может получиться кровать, а если при этом ее открыть и залезть под нее -- вполне себе гробик. Но главное применение обыденно: запрет пути.

Открывая дверь, героиня (Татьяна Гордеева), мгновенно получает удар по лицу. Раз, другой, третий -- уже и девушки нет, что ударила танцовщицу, а ее относит в сторону, выработался рефлекс. В дверь можно стучать долго и бессмысленно -- все равно никто не откроет. Дверь может оказаться неожиданно маленькой -- в нее можно только вползти; а можно вдруг сесть сверху на коробку и болтать ногами, отстранившись от игры.

Это почти шутка, почти игра -- все, что там происходит. Двое мужчин начинают ребяческую возню из-за плюшевых игрушек -- и мгновенно возня переходит в методичную, чудовищную драку, где более крупный персонаж расчетливо наносит удары. Зал хихикает (два дядьки, один так неспешно-неспешно, как в замедленном кино, со всего размаху заезжает другому между ног... розовым зайцем) и вздрагивает одновременно: оттого, что более слабый съеживается тоже медленно, история не меняется...

В финале Пепеляев взваливает одну из дверей на себя и тащит ее сквозь зал. Зал этот только что похохатывал над жутким текстом (знаменитый пассаж про то, что детей надо сваливать в ямы и засыпать известью) -- и сразу же замолчал при произнесении даты -- «12 октября 1938 год». Зал раздается в стороны, сидящие и стоящие в проходах пригибаются -- а герой Пепеляева несет на себе эту деревянную махину, -- и ассоциации очевидны. Если какая-то дверь закрыта (или кажется таковой) -- можно все взять на себя -- и изменить пространство и время.

Что, кажется, удается фестивалю «Цех».