Учительница по русскому и литературе будет расстроена: мальчики ведь старались. Они все отвечали правильно, они даже второй том прочли, и вообще они хорошие, патриотичные мальчики. Очень хочется сказать им «молодцы, пять», но школьная программа строга. Есть обязательный вопрос: образ автора. Или еще: роль лирических отступлений. Ну, вспоминайте же: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа» - кто это говорит? Пауза. Неуверенно: «Ноздрев?» Увы, нет. Все-таки четыре. Во всем остальном премьера Театра им. Маяковского (режиссер Сергей Арцибашев, автор пьесы – «поэмы о Чичикове в двух актах и двух томах» - Владимир Малягин, художник Александр Орлов) идеально отвечает школьным требованиям, равно как и веяниям времени – во всяком случае, их казенной части. Кульминацией спектакля стал финальный монолог Князя, идеального государственника. Игорь Костолевский, скинув белый вицмундир (рубашка под ним – еще белее: наш Князь не просто чист, а безупречно чист) выходит на середину авансцены, обращается к залу – «к тем, у которых есть еще в груди русское сердце». Он говорит, что пора спасать нашу землю, что она гибнет не от нашествия иноземцев, а от нас самих; что «мимо законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного», что «все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность» – как все верно, как своевременно! Нас призывают вспомнить, «как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов» и восстать против неправды, а в качестве альтернативы предлагается нам – что? Правильно, военный трибунал. Давно пора, подтверждают аплодисменты.

Странно, но выспренний монолог, написанный Гоголем в дурную и бездарную годину, со сцены звучит весьма естественно. В пользу Костолевского работает эффектная смена сценических задач: ему удобно и интересно играть блистательного Князя уже потому, что в 1 акте он играл несчастного Плюшкина. Скажу сразу, что во всех прочих случаях (Александр Лазарев – Ноздрев/Хлобуев; Игорь Кашинцев – Собакевич/Бетрищев; Виктор Запорожский – Манилов/Костанжогло; Игорь Охлупин – Прокурор/Муразов) прием «два в одном» отыгрывается менее выразительно, но вернемся к Князю. Десять, даже пять лет назад умному актеру было бы невозможно произнести подобный текст, не фальшивя. Теперь это снова стало возможно: Костолевский озвучивает мысли и чувства, носящиеся в воздухе. Он нравится залу и чувствует это.

Тем же стремлением нравиться большинству, тою же отзывчивостью на сигналы «из воздуха» - темпераментной, хваткой, неразборчивой – наделен от природы Сергей Арцибашев, и все же я затрудняюсь сказать, такого ли успеха хотелось режиссеру. Мне проще объяснить, чего ему категорически не хотелось: разбираться с авторским стилем и особым, «фасеточным» видением мира, одному только Гоголю и свойственным. Попытки передать глубинное, грозное очарование «Мертвых душ» изнурительны и дорого обходятся режиссерам.

Совладать с «Мертвыми душами» не удалось ни Марку Захарову («Мистификация», 1999), ни Петру Фоменко («Чичиков», 1998), ни Юрию Любимову («Ревизская сказка», 1978). Анатолию Эфросу («Дорога», 1979) они, говоря всерьез, попросту сломали театр, окончательно разбив некогда удивительный, но уже начавший исподволь трескаться актерский ансамбль («Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, нет, мудрено», сказал бы Хлестаков). Можно сказать: «мистика»; можно сказать: «стилистика» - в случае Гоголя это почти одно и то же. Свой ключ к ней сумел подобрать Валерий Фокин, с предельной, т.е. единственно возможной пристальностью вглядевшийся в две внешне бессобытийные главы 1-го тома, 7-ю и 8-ю («Нумер в гостинице города NN», 1994).

Арцибашеву, который делал спектакль большого формата, такая пристальность была бы не с руки. Вместо того, чтобы мучаться с гоголевской поэмой – четырехмерной, по выражению Набокова, прозой – он поставил грамотный, быстро движущийся и легко усваиваемый спектакль-дайджест, спектакль – ознакомительную экскурсию. «Похождения Чичикова», название, придуманное благожелательным цензором Никитенко, на афише театра им Маяковского выглядело бы уместней, чем авторское.

Персонажи узнаваемы с первого взгляда; экскурсовод поторапливает тех, кто желал бы задержаться и присмотреться: быстрее, быстрее, мы ведь еще собираемся пробежаться и по 2-му, вами нечитанному тому. В антракте персонажи переодеваются (художник по костюмам – Ирина Чередникова), цветные платья сменяются черно-белыми. Идея понятна: показать, что 2-й том качественно отличается от 1-го. Он и впрямь сильно отличается. Гоголю, который задумал привести Чичикова к нравственному перерождению, необходимо придумать хотя бы схему: какие встречи, какие люди пробудили в покупателе мертвых душ тоску по живой, возможно, что и бессмертной душе? Придуманную схему он оживить не сумел, персонажи остались картонными, но спектаклю-дайджесту нет дела до того, что Ноздрев написан гениально, а Хлобуев скверно, до проблем литературного качества вообще.

Можно думать, что «черно-белое» в спектакле Арцибашева отнюдь не синонимично «бесцветному». Нам, скорее, пытаются указать на то, что от выбора между мраком и светом уже некуда спрятаться, что никаких «цветных», межеумочных пространств больше не существует. Это справедливо со всех внехудожественных точек зрения, и в спектакле действительно получается, что 2-й том «Мертвых душ» ничем не хуже 1-го. Точнее даже – поскольку все персонажи, за вычетом Чичикова, прописаны двумя-тремя размашистыми мазками – что 1-й том ничем не лучше 2-го.

Чичикова, своего героя, Сергей Арцибашев с самого начала нацеливает на «нравственное перерождение». Аферы затеваются лишь потому, что Чичиков не знает, как устроить жизнь по-другому. Свой дом, жена, много детей, покой и независимость – только этого ему и хочется, а чтобы добиться всего этого, приходится жульничать. «Как не ехать по грязи, / Когда едешь по Руси» - поется в одной из песен, сочиненных для спектакля Юлием Кимом. Вот в чем вопрос: как?

В лучшие, к сожалению, немногочисленные минуты Чичиков у Арцибашева напоминает чудесного евстигнеевского Дынина из к/ф «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Не только внешне, голосом и повадками, но, что важнее, самоощущением. Мучительным непониманием: что же во мне неисправимо плохого?

Ответ приходится искать за пределами спектакля. Арцибашев его не знает, автор «Мертвых душ» не хочет знать, ибо мышление Гоголя-моралиста устроено иначе, чем мышление Гоголя-художника. Думается, что верный ответ найден Набоковым (эссе «Николай Гоголь», глава «Наш господин Чичиков»), для которого герой 1-го тома – не только и не столько жулик, сколько конденсат человеческой пошлости, ее чудовищное олицетворение. Жулик может стать добродетельным, но добродетельный Чичиков обречен оставаться пошляком: эта страшная догадка и обрекла 2-й том на сожжение.

Чтобы понять всю ее верность и всю ее ужасность, нужно прочесть гоголевскую поэму пристально и вдохновенно, нужно уметь наслаждаться чтением. Этому, собственно, Набоков и пытался научить свою американскую аудиторию. Преуспел он мало, равно как и Ролан Барт, пытавшийся объяснить французам, что такое «плезир дю текст», и как его добиваться, равно как и все племя книгочеев, переживающее демографический кризис. Может быть – вымирающее.

Спектакль Сергея Арцибашева, как и любой дайджест, сделан для людей, не любящих читать. Поэтому в нем нет места ни гоголевской мистике, ни гоголевской лирике, ни самому Гоголю (когда я писал, что с вопросом «Куда ж несешься ты?» к Руси обращается Ноздрев – вы что думаете, я шутил?). Я ничего не имею против дайджестов, несущих эхо высокой книжной культуры в массы, но должен остеречь книгочеев, которым на этом спектакле, добротном и по-своему неглупом, делать нечего.

Любопытная подробность: сцена заселена очень густо – три десятка персонажей, не считая детей, чиновников и дам на балу. В спектакле Арцибашева не нашлось места только одному из сколько-нибудь значимых персонажей гоголевской поэмы, а именно – чичиковскому лакею Петрушке.

Единственному в мире мертвых душ существу, которое любило читать.