Нас еще немало, кто хоть раз да слышал, как, завывая, читал Наум Коржавин -- не со сцены, конечно, а в чьей-нибудь квартире -- свеженаписанное "Памяти Герцена (жестокий романс по одноименному произведению В.И. Ленина)":

Какая сука разбудила (бум-бум-бум)?

Кому мешало, что ребенок спит?

Роль нечеловеческой энергии того человека, чье с детства навязшее имя при чтении вслух заменялось на "бум-бум" (никто не знал, где прослушка есть, где ее нет), была ясна всем решительно -- и строки действовали с почти физической силой.

Не было среди тогдашних слушателей и не знакомых с входившей в обязательный список при получении любого высшего образования статьей Ленина, со знаменитыми словами "Декабристы разбудили Герцена..." -- далее шла вся ленинская схема пути России к революции, Коржавиным блестяще аранжированная:

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда все пошло.

........................................................

Так началась в России конспирация:

Большое дело -- долгий недосып.

.........................................................

Пусть нам простятся морды полусонные,

Мы дети тех, кто недоспал свое.

Это был отнюдь не нынешний стеб -- стихи обладали немалым эвристическим потенциалом. Потому на всех авторских камерных, повторю, чтениях непременно раздавались крики: "Памяти Герцена"! И Коржавин не без опаски, но читал.

Почти за тридцать лет до этого -- до тех лет, когда почти всем почти все стало уже ясно, -- 30 декабря 1944-го, он, опережая мысль и чувство современников, писал:

Гуляли, целовались, жили-были,

А между тем, гнусавя и рыча,

Шли в ночь закрытые автомобили

И дворников будили по ночам.

Не забудем -- это за двадцать лет до "В круге первом".

И в 1945-м:

...Суровый жесткий человек,

Не понимавший Пастернака.

То есть -- формировал самую настоящую гражданскую лирику, когда "гражданин" было сугубо милицейским обращением и ничего иного в себе не содержало. Он не только писал ее, но и вовсю читал, и был предупрежден. И, соответственно, 20 декабря 1947 года ночью арестован прямо в общежитии Литинститута (когда растолканный им для прощания Расул Гамзатов, "осоловевшими и заспанными глазами увидев меня среди ночи одетого и в пальто, задал свой вошедший в анналы тогдашнего Литинститута вопрос с ясно оттененным гортанным "к": -- Эмка, ты куда?").

В марте 1953-го напишет вошедшее в анналы уже 60-х:

Моя страна!

Неужто бестолково

Ушла, пропала вся твоя борьба?

В тяжелом, мутном взгляде Маленкова

Неужто нынче

вся твоя судьба?

В 1954-м по амнистии Коржавин вернется в Москву. И вскоре займет в становящемся послесталинском обществе свое особое место, прочищая каждой строчкой наши замутненные мозги. Кем мы были, как начинали с запозданием (несомненно, трагическим) думать -- он написал яснее и горше всех в поэме "По ком звонит колокол", болезненно задевавшей в 1958--1959 годах достоверностью психологического портрета нескольких поколений: «Когда устаю, -- начинаю жалеть я/ О том, что рожден и живу в лихолетье,/ Что годы потрачены на постиженье/ Того, что должно быть понятно с рожденья./ А если б со мной не случилось такое,/ Я мог бы, наверно, постигнуть другое,/ Что более важно и более ценно...»

"Арифметическую басню" Коржавин помещает теперь в раздел "Иронических стихов". Но для меня, только кончившей университет, она прозвучала в его исполнении в одном из застолий проповедью.

...Установило высшее решенье

Идейную таблицу умноженья

.....................................................

И чтоб быстрее к цели продвигаться

Постановляет: "Дважды два - шестнадцать!"

......................................................

Но, обходя запреты и барьеры,

"Четырнадцать!" -- ревели маловеры.

И, все успев понять, обдумать, взвесить,

Объективисты объявляли: "Десять".

Но все они движению мешали

И их за то потом в тюрьму сажали.

Строки об "объективистах" могли послужить эпиграфом к воспоминаниям о студенческих кружках середины 40-х -- середины 50-х, в том числе о неомарксистском кружке Краснопевцева.

Какая же долгодействующая оказалась аналогия! Ведь еще и в начале 90-х годов не стеснялись люди объяснять, что вот только теперь они вдруг поняли, что Ленин был не прав насчет крестьянина. Подразумевалось -- про Сталина-то они давно поняли (дважды два -- десять), а вот Октябрь, Зимний, Смольный, Ленин...

Самое поразительное -- насущность того, о чем писал Коржавин всю жизнь, в дни его восьмидесятилетия.

Это плохой подарок к его юбилею, но юбиляр -- человек твердый. Сам он, всю жизнь непрестанно думающий о России и ее судьбе (и не бесплодно, а превращая энергию мысли в ясные убеждения), предпочел бы, конечно, чтобы сказанное им в незапамятные времена -- раньше и отчетливее едва ли не всех современников -- перестало быть насущным. Впиталось бы наконец в родную землю и проросло. Но -- не получилось. Один из самых здраво и в то же время темпераментно мыслящих людей своего времени так и не сумел втолковать соотечественникам таблицу умножения. Вернее -- суметь-то сумел, только они ее сначала выучили, а потом забыли: это, как известно, и вообще бывает у детей, а с приходом калькуляторов пошло очень быстро.

Сегодня я перечитываю его статьи с нешуточным ужасом.

Почти двадцать лет назад Коржавин объяснял в письме Беллю (именно объяснял, продираясь сквозь дебри западного советофильского левачества) отличие зла, "которое происходит от естественного человеческого копошения, от хищничества, корысти, жестокости, тупости, вносимых людьми и в государственную жизнь, иногда накладывающих на нее отпечаток неприятный, -- от зла, творимого целенаправленно и организованно, в надежде, что из него сконструируется добро. В первом случае это человеческая стихия" -- и человечество всю свою историю стремится, "чтобы это стихийное зло было введено в границы. Во втором -- зло применяется сознательно в процессе творческой переделки одного человека по приблизительным чертежам другого. Оно всегда абсолютно".

К сожалению, поясняет нам умный человек Эма Коржавин (а мы не слушаем его), "жизнь часто оставляет нам выбор между далеко не очень хорошим и ужасающим. Если уйти от реально стоящего выбора и выбрать в этих обстоятельствах "замечательное", отвергая "далеко не очень хорошее", практически выберешь ужасающее".

Раздаются голоса: "А мы и не выбираем! Мы вообще не собираемся ничего выбирать!"

Сегодня большинство населения России (те самые, которым имя Коржавина, как и десятки других имен -- людей, современниками которых они были, -- ровным счетом ничего не говорит, в отличие от имен футболистов) вообще на дух не переносят ситуацию выбора, ситуацию, когда -- хочешь не хочешь -- надо принимать какое бы то ни было решение. Они не хотят ни выбирать, ни решать. И судьба страны -- именно в их руках, поскольку сегодня (так сложилось в последние годы) они -- большинство. Меньшинство же -- читатели и слушатели Коржавина или те, кто прекрасно знали о нем в детстве и отрочестве от родителей, -- оказались сегодня недееспособны.

Под конец -- о личном. Узнав о рождении своей дочери, именно с Коржавиным прибежал выпивать Саша Чудаков, не доживший до его юбилея. С Коржавиным выбирал он и выбрал для нее имя. Что мне прибавить к этому? Разве что -- когда Коржавин в 1974 году уезжал, как мы были уверены, навсегда (повторял: "Вы не думайте, что я за хорошей жизнью еду, -- для меня оба выхода отвратительны"), сказала ему, прощаясь: "Запомни -- я обязана тебе жизнью": значительная часть духовной составляющей личности (не только же моей!) формировалась под влиянием арифметически верной простоты его моральных и гражданских постулатов. (И споры уже 90-х -- он нападал на Ельцина, я вместе с Сашей защищала и сейчас стою на том -- ничего тут не меняют.)

Вот-вот выйдет в издательстве "Захаров" очень большая -- хочу верить, что не урезанная, -- книга мемуаров Наума Коржавина "В соблазнах кровавой эпохи". Не побоюсь высокопарности -- Россия просто должна ее прочесть. Автор с искренностью, умом, страстью и талантом подводит итоги нашего ХХ века.

Прими поздравления и благодарность, Коржавин, -- от нас обоих.