Спектакль «Человек из ресторана», экзерсисы на тему повести литератора Шмелева (жанровое определение не я выдумал, это так в программке -- и «экзерсисы», и «литератор»), поставлен неизвестным и очень плохим режиссером Андреем Лукьяновым в декорациях неизвестного и очень плохого сценографа Бориса Букина. Костюмы шила неизвестная и очень плохая художница по костюмам Валентина Морозова. Относительно известный танцовщик Александр Петухов, иногда работающий хореографом-ассистентом в Большом, ставил танцы -- в невероятном и бессмысленном количестве; танцы так же плохи, как костюмы, декорации и мизансцены. Нужные эпитеты из критического арсенала -- «глупый, пошлый, нелепый, никчемный, вульгарный и пр.» -- распределите по фигурантам сами.

Они словно состязаются меж собою в непрофессионализме, или, точнее, в околопрофессионализме. Все имеют некое приблизительное представление о работе, за которую взялись; иначе как убогим это представление не назовешь. Стоило ли браться? Да, конечно, плох солдат, не мечтающий стать генералом, но гораздо хуже тот денщик, который лезет в ставку и осанисто принимается руководить сражением.

Актерский бенефис Виктора Сухорукова обустроен словно бы специально для театральных фельетонистов. Смотреть его тяжко, но, описывая вереницы постановочных нелепостей, можно было бы всласть повеселиться. Начиная с первой же сцены, в которой персонажи, пританцовывая, выбегают на белую лестницу с колоннами. Красота сияющей фанеры, жесты, претендующие на шарм, приклеенные улыбки, неописуемые наряды, жеманная и фальшивая декламация -- все это знакомо до боли. Середина 70-х, черноморское побережье, худородный театр оперетты: как не узнать тебя, родимый трупик советского счастья.

Впрочем, постановочная работа настолько беспомощна и наивна, что писать фельетон даже не хочется: грех пинать лежачего. Однако и рецензию написать невозможно: нет предмета для профессионального обсуждения. Не доказывать же всерьез, что безнадежна сама идея, осенившая Андрея Лукьянова, -- поставить нечто вроде ресторанного представления с номерной структурой, прослоив драматические сцены танцами и мелодекламацией»? Что взятый тон сценического существования и горькая история официанта Скороходова далеки друг от друга, как кабак от церкви? Что в актерской игре условность и фальшивое кривлянье -- вещи разные? Что глупо слоняться по авансцене, держа в руках искусственные фрукты, и утверждать, что это «шоффруа из дичи с трюфелями»? Что рождественские стихи Бродского могут звучать по-всякому, но орать их нельзя? Что официант, как всякий человек, достоин уважения, пред Богом все равны, но в искусстве лакейский вкус отвратителен? Если это вам надо доказывать, нам с вами не о чем говорить. Для меня разговора стоят только писатель Шмелев, его герой, «человек из ресторана», и актер Сухоруков, этого героя играющий в тех условиях, которые сам себе выбрал.

Иван Шмелев (1873--1950) действительно крупный писатель, но для современного сознания важнее всего оказалось то, что он крупный православный писатель: в том же смысле, в каком мы называем католическими писателями Леона Блуа или Жоржа Бернаноса. Почувствуем разницу: православие ревностно и горячо исповедовал, к примеру, Николай Гумилев, но его мы не назовем «православным поэтом». Связь веры и литературного творчества здесь иная: поэзия все-таки сплошь и рядом остается «личным делом». Шмелев о своем православии помнил всегда; известно, что и писательством он стал заниматься всерьез, лишь получив благословение от старца Варнавы (Гефсиманского).

«Человек из ресторана» (1911) -- начало писательской славы Шмелева, первая из его главных вещей, не столь уж многочисленных. Удивительно здесь соединение слабого и косноязычного голоса, ведущего повествование, голоса официанта Скороходова, -- и нравственных убеждений, основанных именно и только на христианской вере. Найти в русской литературе «маленьких людей», для которых вера оказывается естественным свойством, а иногда и последним прибежищем, можно без труда; вспомним хоть Акима во «Власти тьмы», хоть Сонечку Мармеладову, хоть героев Лескова. Начать разговор от лица одного из них, не смущаясь скудостью мыслей, изломанностью чувств, общей неказистостью, сделать рассказчиком православного лакея -- это было внове и это было важно.

Задача сыграть официанта Скороходова на сцене весьма заманчива, и для Виктора Сухорукова в особенности. Особыми чертами этого актера, как я его понимаю, являются мощная физиологическая заразительность, передающийся публике энтузиазм душевной жизни и простодушие, доходящее до слепоты. Вероятно, сейчас нет возможности объяснить ему, что играет он из рук вон плохо; что интонации его очень своеобычны, но все-таки их у него две с половиной; что его истовое доверие к дурно поставленной мизансцене не сжигает, но, напротив, накаляет до предела фальшь и грубость сценического существования. Может быть, нет и нужды это объяснять: публика будет аплодировать Сухорукову, даже если он выступит в «Королевском жирафе». Однако если актер относится к своему дарованию серьезно (или хотя бы немного заботится о будущем), следовало бы подумать о том, насколько исчерпан лимит его наличных возможностей и что, собственно, у него есть еще за душой. Следовало бы подумать о том, как обновить и разнообразить приемы игры, и о режиссерах, которые могли бы предложить актерскому самочувствию развивающую работу. И прежде всего дать себе слово: отныне не верить, что все идет хорошо и получится само собою, предпочитать профессиональные интересы дружеским, короче -- не связываться с дилетантами, каковые в театре, как правило, принадлежат к семейству кровососущих паразитов.