Благословен 1998 год. Еще пять лет назад свежеиспеченное первое (!) издание «Охоты на овец» Харуки Мураками могло позволить себе полгода пылиться на прилавках книжных магазинов. И пусть менеджеры издательства «Азбука» заламывали руки и проклинали переводчика Дмитрия Коваленина за то, что подсунул какой-то неликвид, но как приятно было чувствовать себя носителем эзотерического знания про не известного никому японского писателя и советовать всем кому не попадя этого писателя почитать.

Сейчас Мураками -- что называется, бренд. Недавно была свидетелем того, как вся из себя кислотная тинейджерка распекала своего приятеля за неправильный прикид, уродскую прическу и некрутое поведение. «Да что с тебя взять, -- закончила она свою отповедь, -- ты даже Мураками не читал». Харуки Мураками -- экспортный вариант японской прозы. С национальными японскими монстрами в голове. С многочисленными кивками в сторону западной контркультуры шестидесятых--семидесятых. С обязательной рефлексией и непонятной ностальгией. Его успех в России сродни неиссякаемому интересу к прозе латиносов. Это наши недопрожитые шестидесятые, растянувшиеся на тридцать последующих лет, с их невыразимой тоской, клубящимся дымом, экзистенциальными поисками, доморощенной мистикой и песенками Б.Г. Подкупала прежде всего простодушная интонация лирического героя. Этот аутист вечно что-то упускал в своем прошлом, потом долго пытался вернуть это «нечто», а если не получалось -- не слишком расстраивался. Типично «нашинский» пофигизм, помноженный на завидную западную иронию.

Все сказанное выше -- вовсе не для того, чтобы опустить хорошего автора. Просто хочу предупредить слишком ярых поклонников Харуки Му, что «Страна Чудес без тормозов и Конец Света» (издательство «ЭКСМО», перевод Дмитрия Коваленина) начисто лишена милых отечественному читателю ностальгических интонаций. Это, если угодно, настоящий футуристический роман. Если взять из «Пинбола-1973» главу про экстатическое слияние с игровым автоматом, из «Охоты на овец» -- тему овцы в голове, а из «Хроник заводной птицы» -- параллельный мир, открывающийся со дна колодца, то в сумме можно получить смутное представление о «Стране Чудес».

Собственная история «Страны» поделена ровно на две части, по сути, на два параллельно развивающихся романа. В одном действие происходит в Токио. Главный герой работает нейроконвертором в некой Системе, а попросту является живой шифровальной установкой. В его мозги вживлен чип с программой, возможности которой он силится понять. Второй сюжет напоминает постапокалиптическое фэнтези. Дается четкая топография некого Города в самом Конце Света, по которому бродят золотые единороги и люди с оторванными тенями. Сомнамбулический герой служит в библиотеке специалистом по чтению снов в черепах единорогов и мечтает покинуть Город. Вся эта абракадабра излагается попеременно: одна глава про чип, другая -- про сновидения. Соблазн сконцентрироваться на каком-нибудь одном сюжете -- велик. Но делать этого не стоит, потому что путаная топография романа в результате значительно сузится. Все происходящее (и там, и там) окажется результатом деятельности двух полушарий одного и того же мозга. Апокалипсис, по Мураками, штука весьма индивидуальная. Один и тот же человек может одновременно переживать Конец Света и оттягивать его наступление. Такой роман (о множественности и эфемерности параллельных миров) могли бы написать Дик или Гибсон. Но поскольку на этот раз в область кибертеории вторгся Мураками, то все происходящее в черепушке комментируется героем с неизменной долей отрешенности и иронии. «Со щипцами в руке я подошел к телевизору и на пробу легонько стукнул по лбу черепа. «Кон-н-н», -- загудело в ответ».

То же издательство «ЭКСМО» выпустило еще один роман с «головной» болью. В серии «Игра в классику» вышел «Вкушая Павлову» Дональда Томаса (перевод З. Джандосова). Автор уже известен русскому читателю по «Белому отелю», где вся сюжетная интрига была закручена вокруг порногаллюциноза фрейдовской пациентки. «Вкушая Павлову» -- своеобразное продолжение фрейдовской темы. Двусмысленность возникает уже в названии. Павлова -- это никакая не русская балерина. «Павлова» -- это такой десерт, что выясняется ближе к финалу. Начинается же роман с исторической справки. В 1938 году смертельно больной Зигмунд Фрейд уезжает из Вены в Лондон вместе с супругой Мартой, доктором Максом Шуром и дочерью Анной. В промежутках между спасительными инъекциями морфия он грезит, вспоминая свое прошлое. Точные биографические подробности лихо микшируются с деталями наркотического бреда. Сам Фрейд выступает здесь в двойной роли пациента и аналитика. В периоды озарения он анализирует собственные сновидческие кошмары. Здравый смысл прерывается приступами головной боли (Фрейд умирал от рака челюсти). В результате на грани документальности и вымысла прорастает новая -- альтернативная -- биография основателя психоанализа, выстроенная по принципу сослагательного наклонения. Известно, что в жизни Фрейд отличался редкостным пуританизмом. Постмодернистский до мозга костей роман Дональда Томаса -- это вариации на тему, какой могла бы быть жизнь Фрейда, если бы не «железные тиски», которыми открыватель эдипова комплекса сдерживал собственное либидо.

Роман Томаса интересен не столько порнографическим сюжетом, сколько самим приемом. Это совершенно пьянящий коктейль из хроники, снов, трактовок, потоков сознания. Двусмысленность рождается на зыбкой границе реальности и сновидения. Исторические факты произрастают из бреда. По остроумной задумке автора психоаналитическая теория гибнет от руки самого отца-основателя.