Новый роман Михаила Успенского с нетерпением ждали самые разные читатели. От тинейджеров, что потребляют исключительно фантастику (любого пошиба и производства), до рафинированных интеллектуалов. От продвинутых «постмодернистов» до кичащихся своими устарелыми «истиной-добром-красотой» традиционалистов. Ждали в многошумном Столенграде и по всем прочим городам и весям необъятного Многоборья (Поскония тож). Ждали обученные посконскими выходцами жители Бонжурии, Неспании, Немчурии, Стрижании и вольного города Чизбурга. Ждали рыцари, купцы, маркитантки, конокрады, чародеи, блудодеи, лиходеи, боляре, хворяне, цари, короли, императоры. И, вестимо, с завистливым напряжением, трубадуры, рапсоды, мифографы, хроноложцы, журналюги, критиканы и прочие буквослагатели. И если за дальним морем, как заверяют нас стародавние газеты и новейшие мифы, впрямь есть блаженная эльфийская страна, то, конечно же, ждали и там. Иначе и быть не могло после того, как Успенский заворожил всю эту разношерстую публику трилогией о похождениях богатыря Жихаря и его славных побратимов («Там, где нас нет», «Время оно», «Кого за смертью посылать»). Сочинитель, приохотивший нас ко всяким новеллам, устареллам и волынам, гений свой воспитывал в тиши, а мы -- три года с гаком -- томились. Прямо как посконцы после вещих слов многомудрого старца: «Ладно, ждет, ждет вашу страну великое светлое будущее! -- сварливо сказал Килострат. -- Да только хрен дождется!»

Вот кто-то кого-то и дождался -- взошел «Белый хрен в конопляном поле», выпустило «ЭКСМО-Пресс» роман Успенского. Про мужицкого короля Стремглава Бесшабашного, эльфийскую принцессу Алатиэль, их сыновей -- человекообразных Тихона да Терентия -- и злокозненного эльфа Тандарадена. Про войну и про бомбежку, неслыханные перемены и невиданные мятежи, прогресс, государственную службу и очередной конец человеческой истории. Про любовь и смерть. Потому как о другом, если верить нашему сочинителю, романы не пишутся.

Похож новый опус на Жихареву эпопею? Разумеется. Та же изящная игра с фольклором и «фольклоризированной» словесностью (от «Войны и мира» до «Трех мушкетеров»), те же забавы с сопряжением времен (Средневековье, XVII век, современность в одном флаконе), то же скрещение капустника с энциклопедией, те же переходы от удалого разгулья к сердечной тоске. Последняя, впрочем, в «Белом хрене...» стала более ощутимой, чем прежде. И это следствие сознательной авторской установки. Успенскому захотелось стать «серьезным писателем» -- не теряя всем любезной «кавээнистости», завернуть что-нибудь эдакое. Трагическое. Лирически трепетное. Не побоимся грубого слова -- экзистенциальное. Сие по-человечески понятное желание совпало с переходом писателя под знамена «ЭКСМО», издательства «делового», нацеленного на коммерческий успех и -- соответственно -- на массовую аудиторию (на обложке книги ее жанр обозначен с солдатской прямотой -- «юмористическая фантастика»). Кажется, издательство и сам писатель несколько переоценили незаурядную (кто бы спорил!), но все же имеющую предел способность Успенского к жанровому, стилевому, культурному многоязычию.

В результате «Белый хрен...» оказался книгой и более плакатной (прямолинейной, по-телевизионному аляповатой) и более «философичной», чем трилогия о Жихаре. Там ведь тоже немало говорилось про звезды над нами и нравственный закон внутри нас. Только касался Успенский «последних вопросов» как-то мягче, тактичнее, без той «звериной серьезности», что расцвела в «конопляном поле». Слишком сильно давит вообще-то усмешливый и здравомыслящий автор то на «метафизическую», то на «символическую» педали: вот и лезут в словах «любовь», «измена», «смерть» аршинные заглавные буквы, вот и шибает в нос какой-то «метерлинковщиной». А газетно-куплетные репризы (часто уморительно смешные) и интертекстуальные навороты (часто по-настоящему изысканные) никак не попадают в «высокий» (на грани невольной пародии) общий тон. Эклектичность утрачивает свойство «приема» и видится проколом. Но не настолько, чтобы отложить книгу или усомниться в неповторимости писателя Михаила Успенского. Приставить бы к нему умного редактора (из тех, что, любя автора, не боится с ним спорить из-за «проходного» эпизода, стилевых излишеств, перебора с аллюзиями или ритма фразы), так и воцарилось бы полное благолепие. Может, дождемся. А пока будем радоваться «хреновому» роману. Каламбур, конечно, так себе, но ведь автор, хорошо зная наше рецензентское племя, сам его запланировал.