Замысел этого спектакля принадлежит известному театральному художнику, а с некоторых пор и продюсеру Павлу Каплевичу. В поисках подходящего материала для возвращения на сцену актрисы Анастасии Вертинской, тринадцать лет в театре не игравшей, он вспомнил про «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Пьеса привлекла яркой, эксцентричной женской ролью и контрастом между первой и второй частями. Главной темой спектакля стало превращение, что и зафиксировано в названии. «Имаго», как следует из пресс-релиза, это в первую очередь «стадия перехода к чему-то новому», но движущей силой для спектакля оказался скорее энтомологический смысл слова -- взрослая стадия развития насекомого: яйцо, личинка, куколка, имаго.

Для такой сложной метафоры пьеса Шоу показалась слишком старомодной. Было решено придумать современный вариант знаменитой истории цветочницы и профессора-лингвиста. Поначалу речь шла лишь об усилении контраста между миром Элизы Дулитл и миром Хиггинса и о поиске современного эквивалента для сленга, на котором говорит Элиза. Но, поручив сочинение нового текста модному драматургу Максиму Курочкину, организаторы не могли не учитывать его бурной фантазии и стремления к фантасмагории. В пьесе «Имаго» Элиза не продает фиалки, а собирает окурки на свалке. Изменив столь радикально положение героини, Курочкин изменил и жанр. Из светской комедии пьеса превратилась в отвязный абсурдисткий фарс.

Профессор Хиггинс (Владимир Симонов) появляется на сцене в белом атласном трико и оранжевом плаще, в руках у него слуховая трубка, с помощью которой он ведет свою охоту за звуками. Сумасшедший натуралист, коллекционер, пародия на Паганеля. Элиза (Анастасия Вертинская) наряжена в бесформенный трикотажный комбинезон, шевелюра всклокочена, круглые голубые глаза бессмысленны -- этакий рыжий клоун. Курочкин сочиняет текст, в котором все знакомые ситуации сознательно опущены и искажены, персонажи инфантильны до идиотизма, их подчеркнутая детскость, придурошность, должны, по идее, полностью освободить фантазию участников представления от каких-либо границ.

Перед режиссером Ниной Чусовой, приглашенной в проект после удачного и очень смешного спектакля «Герой», была поставлена задача -- сочинить нечто невероятно комическое. В результате персонажам вообще не оставлено ни одной паузы -- они непрерывно двигаются, в бешеном ритме исполняя замысловатые, почти балетные па. Под музыку, написанную Олегом Костровым из группы «Нож для фрау Мюллер», -- столь же сознательно травестированную.

Перед ошарашенным зрителем на сцене возникает невероятно избыточное, пестрое, красочное и странное действо, где гэг следует за гэгом, текст пьесы (как удалось услышать, легкий и остроумный) почти перекрывается невероятно активным текстом спектакля, а язык костюмов и декораций и музыкальные интонации взаимодействуют друг с другом в интенсивнейшем темпе. Кажется, участники спектакля как-то слишком талантливы. «Гений! Вы -- очень гений!»-- кричит Хиггинсу приживал-прилипала Пикеринг (Павел Деревянко). Вот и про авторов спектакля хочется сказать то же самое.

Второе действие показывает состоявшееся превращение и полную перемену декораций. То есть сама обрамившая сцену колоннада, построенная художником Юрием Купером, не меняется -- та же империя на свалке, обветшавшая роскошь и позеленевшая бронза. Но теперь она украшена взмывающей вверх колоссальной стеклянной конструкцией, чем-то средним между люстрой и паутиной. В первом действии костюмы -- трико, трусы и корсеты -- принадлежали Каплевичу. Во втором действии Юрий Купер превращает людей в насекомых. В его костюмах в разной степени использованы энтомологические мотивы. Толстенькая миссис Пирс (Алена Проданова) одета пауком -- короткий мохнатый балахончик с шестью натуралистическими лапками. Миссис Хиггинс (Александр Гришаев) изображает что-то вроде ночной бабочки -- с маленькими крылышками и серебристым тучным тельцем. У Пикеринга -- на животе жучок, Джордж -- существо с двумя головами и стрекозой на плаще. А Элиза одета в инфернальный черный плащ с широкими полами, перетянутый на узкой талии поясом, который можно легко развязать и продемонстрировать короткие черные штанишки и стройные ножки. Плащ украшен большой серебристой мухой, что, видимо, означает: Элиза, как муха-цокотуха, попала в светскую паутину, и самовлюбленный сумасшедший профессор, к фраку которого прикреплен маленький паучок, соки из нее высосет.

После успешного экзамена, когда красавица Элиза так удачно рассказала про кольчатых червей, сошлась с мамашей Хиггинса в дамской болтовне в уборной, поделилась своими соображениями о том, как происходит спаривание у людей, настала очередь истории любви. Вот тут Вертинскую пробивает на чистую лирику, и она всерьез произносит монолог про свободу на свалке, написанный в совершенно том же стебном духе, что и все остальное. Но потом снова -- детский лепет, разговоры на птичьем языке, так что финал оказался, к счастью, без пафоса.

Вертинская во втором акте красива, и тут видно, что ее изящная и холодновато неэротическая красота -- важнейшая составляющая обаяния этой уникальной актрисы, удачно соединившаяся с острым чувством формы и способностью к эксцентрике (вспоминается ее Виола из «Двенадцатой ночи», давнего спектакля «Современника»). Новая работа доказала, что за время паузы актриса не растеряла ни мастерства, ни дарования и по-прежнему вызывает восхищение. Да и никому из остальных участников спектакля не предъявишь серьезных претензий -- все очень старались.

Однако этот забавный, неожиданный, странный, завораживающий спектакль, несмотря на все усилия авторов, оказался совсем не смешным. Между залом и сценой тяжело повисает недоумение -- происходящее интересно разглядывать, но смех не рождается. Некоторые зрители даже покидают театр в антракте, не досидев до более понятного и более забавного второго акта.

Возможно, дело в ожиданиях публики, пришедшей именно «на Вертинскую» и не ожидавшей встречи с авангардными шалостями -- будь в зале больше молодежи, склонной к легкомысленным удовольствиям, это, вероятно, помогло бы спектаклю. Но пока он еще остается куколкой, и совершится ли чудесное превращение, обретет ли он душу, оживет ли -- вопрос открытый. Не из всякого кокона вылезает бабочка.