Пятна на грязных, облупившихся стенах очень похожи на симметричных чернильных мотыльков из тестов Роршарха. Если долго смотреть на них, можно увидеть все, что захочешь. Сначала это забавно. Потом, когда становится ясно, что ничего, кроме этих пятен, ты никогда не увидишь, становится жутко. Мотыльки кривляются, подмигивают, сбиваются в стаи и рассказывают истории, которые ты безуспешно пытался забыть.

В дышащий на ладан пансионат-бедлам на окраине Лондона Паук пришел сам. Сунул хозяйке бумажку с адресом, промычал что-то свое, лег на спину, лицом кверху. Старик-сосед сразу признал в нем Английского Пациента: «Вы ведь из Африки, верно?» Но он не Английский Пациент. Он Паук.

Раньше его звали Деннис Клег, но теперь осталось только прозвище, придуманное Маменькой. Все, что помнит Паук, он доверяет дневнику. Ежедневная каллиграфическая кардиограмма состоит из крючков и закорючек, какими обычно изображают язык инопланетян в плохих научно-фантастических фильмах. Так, пожалуй, выглядела бы стенографическая запись «Шоколадного Пушкина», вздумай кто-нибудь зафиксировать на бумаге бормотание Петра Николаевича Мамонова в его нынешней ипостаси человека-амфибии. Впрочем, о существовании Мамонова, равно как и Пушкина, Паук не подозревает. Хотя был когда-то не только Английским Пациентом, но и Евгением Онегиным.

Осколки стекла, разбитого буйным из соседней палаты, сложились в прозрачный, тронутый кровавыми брызгами паззл. Трещины между кусками стекла сами собой образовали концентрические круги паутины. У Паука много глаз. В каждом Маменька отражается по-своему. В своем истинном обличье хозяйки дома, готовящей вкусный ужин, пританцовывающей перед зеркалом в новой комбинации и бродящей по питейным заведениям в безнадежных поисках благоверного. И рассказывающей своему любимому мальчику о самом прекрасном, что видела в жизни. О прозрачных, будто шелковых, занавесях паутины, блестящих и переливающихся на солнце. Но стоит закрыть один глаз, как она уже не та. Теперь это отвратительная подзаборная шлюха, занявшая место Мамочки на кухне и в постели Отца. А если зажмуриться -- Мамочкой окажется любая женщина вообще. Это больно, но выносимо. Насекомое стерпит все.

Невидимым дервишем бродит Паук по закоулкам собственной памяти. Вот, неосознанно копируя Джимми Дина, прижимается нескладным телом к грядке за домом. На огороде растет капуста. Ее корни питаются соками Маменькиного тела. Маменька мертва. Маменьку убил Отец, чтобы она не мешала ему грешить с отвратительным похотливым чудовищем, Арахной в Маменькином обличье. Вот сидит в сарае, куда Отец отправил его в наказание за правдивое слово «убийца». Вот методично связывает попавшие под руку шнурки, веревочки и бечевки в бесконечную нить. Он будет ткать для них свою паутину. Ради Маменьки. Это будет самая лучшая паутина из всех. Веревочная лестница в небо, сплетенная послушными пальцами колыбель для сексуальной кошки. Сладкий газ заполнит все, и остальные запахи исчезнут.

Но они были. «Паук» -- единственный фильм последнего времени, в котором обоняние задействовано на равных с прочими, обостренными до предела, чувствами. Запахи у Кроненберга можно увидеть, они имеют цвет и консистенцию. Подернутый золотистой бульонной пленкой оттенок хаки в неисправном нужнике. Осязаемый роговицей ультрамарин газа. Сам же Паук пахнет желтым, серым и коричневым: могильной землей, пеплом мертвых сигарет, четырьмя рубашками, надетыми одну на другую.

Своим фильмом Дэвид Кроненберг едва ли не сознательно разочаровал всех, кто, отправляясь на просмотр, надеялся увидеть привычные «пупырчатые извращения»: взрывающуюся голову, сращенную с жуком пишущую машинку, на худой конец, изломанные тела, слившиеся в экстазе на заднем сиденье смятого в лепешку «Мерседеса». Никакой шоковой терапии. «Паук» снят для тех, кто, повинуясь гаммельнской кинокамере великого оператора Питера Сушицкого, начнет лихорадочно считать кирпичи в замурованных окнах дома скорби, а потом с ужасом поймет, что в паучьей скорописи ему понятна каждая строчка -- точно такими же каракулями лихорадочно заполняются страницы блокнота в темном кинозале. Шизофрения, как и было сказано. Кроненберг переиначил «Психоз», классическую страшную историю о маменькином сынке и убийце родом из детства. Вывернул мясом наружу. Он не пытается ни оправдать Паука, ни превратить его в пугало из кровавого триллера, избегает даже соблазна остаться беспристрастным наблюдателем. Просто на один час тридцать восемь минут Кроненберг запирает зрителя в черепной коробке, где копошатся, доедая мозг, мокрицы нездоровья. Быть там -- невыносимо. А вжиться в роль владельца этой коробки, мамлеевского «хозяина своего горла», невозможно на физическом уровне. Рейф Файнс, взявшись за роль Денниса Клега, совершил очередной профессиональный подвиг. И окончательно убедил в том, что именно его способность жить на экране и называется гениальностью. Хотя уму непостижимо, как он до сих пор способен спать по ночам. Человек без лица в «Английском пациенте». Москвич в Гарольдовом плаще в «Онегине». Черный тамплиер Амон в «Списке Шиндлера». Писатель-богоборец в «Конце романа». Любой из этих ролей обычному актеру хватило бы на всю оставшуюся смерть. Она взорвалась бы в сознании миллионом ослепительных брызг и застыла бы накипью безумия, которую не под силу счистить ни одному психотерапевту в мире.

Файнс жив. Теперь он -- Паук. Но он не обидит и мухи.