Восхитительное словечко «левота», воскресившее в памяти Хармса («Гибель уха -- глухота, гибель носа -- носота и т.д.»), я выудил в довольно откровенном интервью Сергея Проханова -- в прошлом, как все помнят, очень хорошего актера, а ныне режиссера, возглавляющего Театр Луны. «Мои спектакли не такие уж левые, -- декларирует Проханов, -- они как раз не левые, это скорее, если так можно сказать, смесь «академии» с «левотой» («Театральная афиша», январь 2003 г.). Сказать-то, положим, можно и не такое, но важно отметить осознанную умеренность Проханова. При всех симпатиях к нонконформистам и маргиналам, сам он хотел бы оставаться в пределах театрального мейнстрима, сохранять респектабельность, как оно и подобает зрелому, 50-летнему мужчине. Право дерзать Проханов оставляет людям помоложе -- и радуется за тех, кто быстро добился признания. Например, за Лилию Абаджиеву, новую мастерицу авангардного театра, осыпанную всякими фестивальными наградами в Польше, Германии, Италии, Словении, Македонии и, разумеется, родной Болгарии. Теперь в ее ареал обитания (или, по Л.Н. Гумилеву, «кормящий ландшафт») включена также Россия.

Абаджиева -- первый зарубежный режиссер, которого Проханов пригласил в свою театральную вотчину. К чужим идеям и навыкам он относится ревниво и опасливо, даже в актерах ценя то, что называет «зыбкостью» («Актер не должен быть устоявшейся личностью, устоявшимся человеком, отягощенным грузом какой-то школы», -- сказано в том же интервью). Такая творческая ксенофобия часто свойственна людям властолюбивым, но сомневающимся в собственной значительности. Я ни в чем не укоряю Проханова, хочу лишь подчеркнуть: болгарскому режиссеру он доверился как родному. И имел на то основания.

«Ромео & Джульетта» -- ремейк спектакля, выпущенного два года назад в Софии, в Национальном театре. Чего-чего, а «левоты» в нем хватает с избытком -- однако это не бунтарская, а надежно усмиренная, фиглярская «левота». Пусть пафос Абаджиевой заставляет вспомнить о бурных 60-х; пусть ее рассуждения о «взаимосвязанности любви и смерти», о «социальной практике, отрицающей свободу любви» буквально повторяют воспаленную студенческую трепотню в мятежной Сорбонне -- сходство кажется карикатурным. Пепел Жоржа Батая и Ги Дебора давно уж не стучится ни в чьи сердца -- с тех самых пор, как безопасный секс стал нормативным.

Спектакль начинается с откровенного, но не слишком азартного гаерства. После вступительного танца (два молодых мужика неторопливо шевелят конечностями под музыку «техно») затевается, как и положено, стычка слуг. Вид у них припараженно-урловый: дешевые, плохо сидящие костюмы, белые рубашки с воротниками навыпуск, ботинки на босу ногу. Выражения и интонации соответствующие: «Если кто сунет свой поганый капулеттиевский нос за эту вот черту...»; «Да забирайте свою дешевку Джульетту!..» и пр. Сама драка, изображенная с нарочитой неряшливостью, гаснет после слов: «Меня уже задолбали эти Монтекки и Капулетти!»

И впрямь: времени прошло всего чуть-чуть -- а уже задолбали.

Далее няня Джульетты (один из драчунов, переодевшийся в платье с кринолином) пересказывает зрителям содержание «печальнейшей повести»: как офигел Ромео, встретив Джульетту на какой-то тусовке, как ему пришлось сваливать из Вероны, как облажался монах Лоренцо, как Джульетта приняла снотворное зелье («рубанула -- и в отключку») -- сюжет излагается кратко, но доходчиво.

Подобные штуки меня давно уже не коробят, но приводят в уныние, как похабные анекдоты с бородою. Масса плоских штампов в абаджиевском спектакле близка к критической -- выясняется, однако, что это входит в режиссерские планы. Спектакль напоминает то пародию на «блатную романтику», то плохой КВН, то трансвестит-шоу (все роли исполняются отчаянно кривляющимися мужчинами), но сюжет его строится вполне осмысленно и вполне традиционно. «Ромео & Джульетта» -- это история любви, преображающей мир и людей, избавляющей их от врожденной заскорузлости чувств, от ущербности и нелепости. Спорить не с чем: пьеса, собственно, об этом и написана. Единственное, что можно поставить режиссеру в вину, так это дурную архитектонику спектакля: грязь и грубость оказались более выразительными, чем чистота и свобода, они прочнее врезаются в память.

Новизна решения чувствуется лишь в интермедиях, вставленных Абаджиевой в шекспировский сюжет. Она перебирает варианты: может быть, героям следовало ограничиться платонической любовью? Ну уж нет, к черту этот бессмысленный и безнадежный самообман: о нем все сказано Элиотом в язвительной «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока» (фрагменты стихотворения звучат со сцены). Что до супружеской жизни, так это вообще мерзость: варево из скуки, ругани и взаимной ненависти (небольшие скетчи, изображающие Ромео и Джульетту мужем и женой, -- самые яркие сцены спектакля). В общем, «живи быстро, умри молодым»: кто бы мог подумать, что финал, придуманный Шекспиром, -- единственно возможный хеппи-энд?

Под конец на сцену и на героев изливаются струи воды, больше похожие на душ, чем на дождь. Ну как же: ритуальное очищение, дело святое... И в данном случае -- очень нужное дело. Насквозь мокрые актеры доставляют утомленному взгляду ни с чем не сравнимое эстетическое удовлетворение, особенно когда на улице -- минус тридцать по Цельсию.

Спектакль, однако же, посмотреть стоит. Во-первых, надо понемногу знакомиться с новыми видами господствующей пошлости, прекрасно сумевшей навязать себя и обывательскому, и «продвинутому» вкусу, надо вырабатывать иммунитет и учиться подавлять рвотные позывы. А во-вторых, у «Ромео & Джульетты» есть крупное достоинство, о котором я забыл упомянуть: длится все это дело недолго, полтора часа от силы.