Определить жанр происходившего в редакции журнала «Знамя» довольно сложно. Дело даже не в том, что это была одновременно и выставка картин Нины Горлановой, и презентация ее только что опубликованного романа «Нельзя. Можно. Нельзя», и творческий вечер, ознаменованный чтением стихов и сотворением картины прямо на глазах у изумленной публики, и аукцион, на котором немедленно была продана эта новая картина, и просто встреча Горлановой с друзьями, близкими ей по духу людьми. Основная сложность для хроникера состоит в том, что своего рода отчет о произошедшем -- любимый жанр самой Горлановой. Подобрать точное определение этому жанру очень непросто, но именно так написана большая часть ее прозаических произведений.

Новый, только что вышедший в «Знамени» автобиографический роман по степени пронзительности и искренности не уступает ни, например, «Роману воспитания», ни дневникам, опубликованным больше 10 лет назад в «Даугаве». На вечере в редакции «Знамени», однако, о новом романе почти не говорили: к моменту презентации его практически никто не успел прочитать. Так что речь шла о самой писательнице, о ее жизни в Перми, о семье, о друзьях. О картинах, которые она начала писать девять лет назад и с той поры пишет почти каждый день -- любыми красками и на любой поверхности. Цветы, цветы, вазы, кувшины, совы, рыбки -- всего не перечислить. Яркость и радостность этих картин поневоле заставляют задуматься: каким же мужеством и -- вопреки тяжелейшим обстоятельствам -- оптимизмом должна обладать художница, чтобы так светло писать и с таким спокойным и незаметным юмором о своем творчестве говорить (одну из своих картин Горланова мимоходом назвала, если не ошибаюсь, борьбой с кризисом).

Писать о презентации в «Знамени» сложно именно потому, что, став фактом биографии Горлановой, она через какое-то время наверняка трансформируется в литературу, станет фрагментом рассказа или романа. И лучше самой писательницы об этом все равно никто не напишет. А нам остается только догадываться, каким даром и навыками мастерства надо обладать автору, чтобы под его руками литература как бы невзначай становилась «совсем как жизнь».