Один из самых знаменитых и востребованных музыкантов мира 37-летний пианист Евгений Кисин сыграл в Москве два концерта -- сольный клавирабенд с музыкой Прокофьева и Шопена и Первый концерт Бетховена с оркестром «Виртуозы Москвы» Владимира Спивакова. Причем посвященные, зная о необычном построении программы второго вечера, явились прямо ко второму отделению, халатно пропустив две баховские хоральные прелюдии в непретенциозном оркестровом исполнении и «Просвещенную ночь» Шенберга, звучавшую непрозрачно, но в целом живо.

Кисин, конечно, был главным героем. Он играет в Москве регулярно, но не настолько часто, чтобы широкая публика и поклонники не успевали соскучиться по музыканту, которого отличают выдающаяся техника, звуковая изобретательность и специфическое артистическое обаяние. В московском поклонении Кисину есть еще особая нота: это пристальное и даже нервное наблюдение за ростом молодого человека, которого большинство сидящих в зале помнят ребенком (даже если сами наблюдатели в то время были детьми -- это ничего не меняет). К примеру, 20 мая в зале Консерватории было столько педагогов и бывших учеников Гнесинской школы-десятилетки, сколько никогда здесь одновременно не бывает. Еще десятки людей, не имеющих отношения к школе, помнят сенсационные выступления 12-летнего Кисина в том же зале с концертами Шопена. Из вундеркиндов того поколения (еще Репин, Венгеров) Женя Кисин единственный, кто позволяет публике испытывать по отношению к себе щемящее чувство причастности к взрослению нежного и гениального, едва ли не собственного ребенка. И позволяя это, Кисин оказывается еще и предметом нескончаемых споров о том, «вырос ли одаренный ребенок во взрослого музыканта». При том, что в 12 лет Кисин играл совершенно «как взрослый». Многие полагают, что в чем-то существенном (и, к слову, ничем не измеряемом и не доказуемом, как то: «глубина» и «содержательность») музыкальная индивидуальность Кисина немало не изменилась. Другие, напротив, отмечают многочисленные перемены в его исполнительской манере.

Теперь показалось, что в этих выступлениях Кисин был даже ближе к себе давнишнему, чем на концертах начала 2000-х, когда сокрушительные громады звуков и темпов манифестировали едва ли не пустыню творческого сомнения. Теперь, играя Шопена (а именно он стал главной частью сольной программы, открытой Прокофьевым), Кисин снова демонстрировал вдохновенную мягкость и тонкость, уже подкрепленную масштабностью звука и ощущением формы. Как будто повзрослевший юноша, обладая опытом и силой, вернулся к собственному давнишнему идеализму, от которого пытался отойти, но попытки оказались неудачны. Феноменальный пианизм и замечательная техника (если и дающая сбои, то лишь затем, чтобы музыканта нельзя было бы упрекнуть в роботоподобности) теперь играют самих себя и корректность культуры, и совершенно не просто так сам пианист напоминает один афоризм из маленькой книжечки Натана Перельмана: «Высекать музыку можно только из мрамора музыки». Кисин внелитературен, внеисторичен, внеконцептуален, и среди этих мраморных глыб и фарфоровых осколков практически нет места субъективистской интенции. А потому они способны как завораживать, так и разочаровывать.

Три мазурки Шопена были словно печальные фарфоровые куколки, удивляющие внимательного зрителя чистотой формы и цвета (замечательная звуковая палитра, корректное рубато, строгие темпы), но настолько естественно вписывающиеся в интерьер, что от него не отделимые. Этюды Шопена -- великолепно технично и эстетически строго сыгранные -- были как величавый мрамор, расцвеченный в разнообразные, то глубокие, то прозрачные, краски. И те, что прозвучали слабее (как неясно туманный «терцовый», как холодновато абстрактный №3, op. 10 или привычно вдохновенный №11 op. 25), только подчеркивали безупречный масштаб и стиль удачных (№4, №12 op. 10).

Строгая работа с Прокофьевым лишила последнего остроты визионерского воображения и скрытого нерва, но подчеркнула соразмерность и невыспреннюю красоту как маленьких пьес из сюиты «Ромео и Джульетта», так и Восьмой сонаты.

Бетховен (как иллюстрация к последним записям Кисина) мало что добавил к впечатлениям от сольного выступления. Красота прозрачного звука и корректность стиля, соотнесенность масштаба и деталей сделали Бетховена столь же культурным, пропорциональным и ясным, сколь обобщенным.

Вообще, кажется, победы и неудачи, очарование и ограниченность фортепианного искусства Кисина из одного и того же источника -- из поклонения культурному мрамору великой фортепианной традиции и ненадуманного стремления быть его не исследователем, но истинным продолжением.