Конструкторы российской политической реальности, похоже, не выбрали, что же взять за основу национальной идентичности -- то ли далекое дореволюционное прошлое, то ли более близкую эпоху позднесоветской стабильности. Обращение к теме исторического опыта, следов, которое прошлое оставляет в настоящем, выглядит в нынешней ситуации остроактуальным. Обе представляемые сегодня книги именно об этом.

Философско-историческая элегия

Франклин Рудольф Анкерсмит. Возвышенный исторический опыт. -- М.: Европа, 2007.

Само словосочетание «исторический опыт», честно говоря, кажется навязшим в зубах -- во многом благодаря усилиям многочисленных отечественных публицистов, клишированно призывающих извлекать уроки из прошлого. Прошлое при этом представляется чем-то вроде бездонного резервуара, из которого можно черпать образцы политического (в самом широком смысле) поведения, а по большей части образцы тех исторических пугал вроде холокоста или сталинских репрессий, которые ни при каких обстоятельствах не должны возродиться.

Ценность подобных риторических спекуляций на теме прошлого, как правило, равна нулю. И для начала приятно убедиться, что монография профессора интеллектуальной истории и исторической теории Гронингенского университета (Нидерланды) Франклина Рудольфа Анкерсмита бесконечно от них далека. При дальнейшем же знакомстве с «Возвышенным историческим опытом» вдумчивого, неленивого, подкованного -- в общем, готового ради интеллектуального наслаждения пожертвовать несколькими вечерами читателя не может не охватить чувство трепета. Которого мы, увы, давно отвыкли ждать от книг, написанных профессорами-гуманитариями.

Анкерсмит известен русскому читателю как аналитик языка исторических сочинений. В своей «Нарративной логике» (1983, русский перевод -- 2003) он в согласии с догмой господствовавшей в прошлом веке философии языка отстаивал ту на первый взгляд здравомысленную позицию, что у историков нет прямого доступа к прошлому, ведь оно существует лишь в текстах документальных источников. Но в начале ХХI века язык лишился привилегированных позиций в объяснении человеческого опыта, и теперь апелляции теоретиков к доязыковому слою восприятия реальности выглядят вполне респектабельно.

Так и Анкерсмит делает в своем новом сочинении резкий поворот от лингвистического детерминизма к аристотелианскому понятию чувственного опыта, которое еще недавно казалось окончательно скомпрометированным. Вопрос, вынесенный автором на теоретическую повестку дня: как возможно непосредственное восприятие прошлого? До ответа приходится докапываться, как в хорошем детективе: с ложными следами, алиби, уликами и неожиданной развязкой.

Как признается автор, «мне очевидна мучительная ирония ситуации, когда для отказа от теории требуется написать в высшей степени теоретический труд». Впрочем, несмотря на «высшую степень теоретичности», выражаемую и в обилии специальной философской терминологии, и в долгих, по-профессорски скрупулезных дискуссиях с тяжеловесами-оппонентами (от Ханса-Георга Гадамера до Ричарда Рорти), главные выводы Анкерсмита (корректнее их было бы называть интуициями) имеют не внутрицеховое, а общегуманитарное значение.

Например, вывод о том, что лучшее, что может быть сказано об истории, должно учитывать личный опыт самого историка: только в этом случае прошлое может быть увидено по-новому -- ярко, неожиданно и интересно. Или о том, что «возвышенный» исторический опыт формируется трагедией утраты коллективной идентичности, как, например, в Европе, пережившей Великую французскую революцию практически одновременно с революцией индустриальной.

Наверняка, будучи вырванными из контекста рассуждений Анкерсмита, эти утверждения прозвучат абстрактно, чуть ли не блекло. Но Бог, как известно, в деталях: ради деталей и стоит с головой погружаться в это богато декорированное, насыщенное интеллектуальной поэзией теоретическое полотно. Оно того стоит.

Ностальгический "бэд трип"

Василий Ерну. Рожденный в СССР. -- М.: Ad Marginem, 2007.

Франклин Рудольф Анкерсмит утверждает, что историческое сознание формируется опытом травмы, разрыва с тем порядком вещей, который уже невосстановим и оттого бесконечно притягателен. Поколение рожденных в СССР по определению обречено на ностальгию. Василий Ерну, эмигрировавший из Одессы в Румынию в начале 90-х годов прошлого века, решил поделиться собственным в меру возвышенным историческим опытом с новыми согражданами: его книга вышла на румынском в прошлом году и вызвала некоторый шум.

Вряд ли перевод «Рожденного в СССР» может рассчитывать в России на сколько-нибудь бурный отклик. Тема, которая во вступившей в Евросоюз стране победившего в недавнем прошлом тоталитаризма выглядит едва ли не контркультурной, у нас давно стала мейнстримом. СССР -- это по-прежнему звучит гордо, во всех вариациях: от «брежневской стабильности» до «старых песен о главном».

Василий Ерну предлагает, не вдаваясь в долгие рассуждения, пуститься по волнам памяти и рассказать об СССР как о «невероятном приключении», которое выпало на его долю. К сожалению, появившийся у читателя после многообещающего введения к книжке аванс доверия Василий Ерну отрабатывает слабенько. Легкой бесшабашности в его собрании общих мест советской «культуры и быта» в избытке, зато хотя бы захудалой рефлексии -- ну практически ноль. Нельзя же считать инновационной идею о том, что «критическое отношение к советскому канону» было неотъемлемым компонентом советской действительности.

Считать ли это недостатком, зависит от читательской установки. В какой-то момент начинаешь ловить себя на том, что книгу читаешь со спортивной целью -- посоревноваться с автором в припоминании деталей, чтобы выяснить, кто кого переплюнет по кпд работы исторической памяти. Но тут-то как раз и закрадывается подозрение, что автор ведет не совсем честную игру -- позволяет себе «вспоминать» то, с чем просто не мог сталкиваться в реальности. Родившийся, как следует из текста книги, в 70-е, явно не мог ощутить прелести хрущевской оттепели, сопереживать полету Гагарина или запомнить стиляг -- хотя обо всем этом вдохновенно рассказывает. Вот и выходит, что книга Ерну в большой степени оказывается краткой энциклопедией не столько банальностей советского быта, сколько лежащих на поверхности штампов «про СССР».

В остальном же масса хрестоматийных советских анекдотов, Буратино и «Ежик в тумане», ностальгические воспоминания о пионерском детстве со сбором макулатуры и летними лагерями, неизбежные джинсы, жвачка и милые сердцу очереди «за чем дают». Брошенное в финале замечание о том, что «мир, в котором мы жили, основывался на политической репрессии», выглядит загадочным реверансом в сторону диссидентской риторики, вылезающей вдруг на последних страницах, как чертик из табакерки.

Советская действительность, разумеется, была неоднозначной и неодномерной, что уж говорить. Но неодномерность эта, чтобы смотреться внушительно, должна была бы подтверждаться личным авторским опытом, незаметно прорастать из его биографии, а не иллюстрироваться вколачиванием в ностальгическую плоскость взятой с потолка социальной критики. Иначе вместо «невероятного приключения» читателя ожидает то, что в молодежном сленге называется «бэд трипом».