Государственная премия за первый роман -- случай редкий. Но именно этой награды удостоился «Хуррамабад» Андрея ВОЛОСА, еще раньше -- до полной книжной публикации -- награжденный Антибукером (1998). Яркая и сильная (местами -- очень страшная), достоверная книга сосредоточена на острейшей проблеме -- трагическом исходе русскоязычных из Средней Азии. За «Хуррамабадом» последовал роман «Недвижимость» («Новый мир», №1, 2), вызвавший оживленную читательскую и критическую реакцию. Только что роман этот издан в «серой» серии «Вагриуса». С Андреем ВОЛОСОМ беседует Наталья СИРИВЛЯ.

-- Насколько «Хуррамабад» автобиографичен? Какова тут доля личного опыта? Читателя всегда занимает вопрос «как это было на самом деле?»

-- Вы намекаете на историю с машинисткой Томаса Манна, которая, перепечатав рукопись «Иосифа и его братьев», сказала автору: «Наконец-то мы знаем, как все было на самом деле!»

Так вот, на самом деле я родился в городе Душанбе Таджикской ССР, вырос там, кончил школу и уехал учиться в Москву. Поступил в «Керосинку» (Институт нефти и газа имени Губкина), стал геофизиком. Я рад, что получил техническое образование. Во-первых, приятно, что могу разобраться с проводкой или краном. Во-вторых, были командировки и экспедиции, я познакомился с множеством людей, почувствовал удивительное многообразие жизни. Всего этого я был бы лишен, если бы стал гуманитарием. Уже работая, дважды поступал в Литературный институт. Оба раза мои стихи проходили первый тур творческого конкурса -- и только. Для поступления поэзии было маловато. Требовалась еще и преданность идеалам. В общем, не сложилось, о чем я не особенно жалею.

Родители до недавних пор жили в Душанбе -- связи с этим краем у меня самые тесные. Литературная жизнь тоже начиналась там, в журнале «Памир» -- первые стихотворения были напечатаны в 1979 году, первый рассказ -- в 1986 г. Много лет я переводил стихи таджикских поэтов... Хуррамабад -- это в большой степени Душанбе. Какие-то узелки моей биографии в романе прощупываются. Правда, пытаясь выразить главное (жизнь не ложится на бумагу легко, ее приходится «коверкать» в угоду, например, композиции), я настолько вживаюсь в свои выдумки, что потом не могу понять, что видел сам, о чем слышал, что придумал. Когда вещь дописана, память отказывается иметь дело с чем-то, кроме того, что живет на бумаге. Это свойство точно описывается выражением «врет как очевидец».

-- «Хуррамабад» -- «роман в рассказах». Необычный жанр. Были ли у вас предшественники? Кто повлиял на вас?

-- Вообще-то у книги был подзаголовок -- «Роман-пунктир». Это не мое изобретение, а Андрея Битова, в повествовании о Монахове. При издании подзаголовок по моему недосмотру исчез. Если будет переиздание, я его восстановлю: тут есть некий смысл. «Хуррамабад» складывался долго. Первые фрагменты я воспринимал как отдельные рассказы. Когда же их стало больше, понял, что это своего рода точки на воображаемой линии, которую можно сделать более четкой, расставив точки дополнительные. Тут и началась работа над книгой, которая вовсе не сборник рассказов.

Что до влияний, то проще перечислить тех, кто на меня не повлиял. Влияния бывают двух родов. Первые -- когда простой читатель видит: нечто похожее он читал, а теперь имеет дело с эпигоном. Второго рода -- когда въедливый литературовед обнаруживает незаметные ниточки, тянущиеся к известным образцам. Надеюсь, что мои тексты демонстрируют влияния второго рода.

-- Ваш «московский» роман «Недвижимость» отмечен глубокой безысходностью. На смену трагизму «Хуррамабада» пришла тоскливая борьба за выживание. Как вы оцениваете перспективы постсоветского социума? Есть у нас надежда на достойную жизнь?

-- Критик Владимир Губайловский назвал «Недвижимость» «романом отчаяния», отметив, что отчаяние преодолевается. В этом смысле «Хуррамабад» и «Недвижимость» похожи. Да, жизнь соткана в основном из неприятностей, а зачастую и несчастий. Временами человек впадает в отчаяние. Но чтобы остаться человеком, он должен отчаяние преодолеть. Ценен для меня момент преодоления -- когда Рахматулло из «Хуррамабада», несмотря ни на что, любуется розами, а Капырин из «Недвижимости» побеждает соблазн украсть деньги.

Мы живем в разоренной стране, в крайне нестабильном обществе. У нас абсурд не кажется абсурдом. По сути, у нас нет общественных событий, поскольку общество, каждый член которого нашел какое-то убежище в частной жизни, смотрит окрест с полным равнодушием. ХХ век не принес народам России ни покоя, ни счастья, ни уверенности в завтрашнем дне. Россия показывала другим, как жить не надо. Это заколдованная страна, в которой все, что ни делается, идет во вред народу. «Русский характер», отлакированный под «советский», -- это вынужденные проявления изворотливости, тупого упорства и равнодушия к своей судьбе. Лишь это помогало как-то свести концы с концами. Но я далек от распространенного апокалиптического пессимизма. Да, Россия с опозданием совершает переход в постиндустриальную эпоху и делает это очень неловко. После почти векового господства коммунистических идей (кстати, можно долго спорить, в какой мере идеи эти были «коммунистическими», а в какой -- обслуживали интересы верхушки) деформировались нравственность и культурные нормы. Нужны десятилетия, чтобы вернуть обществу нормальную температуру...Но думаю, это возможно.

За последние десять лет в нашей психологии многое изменилось. Мы поняли, что жизнь не состоит из готовых формул, напротив, главное ее содержание -- новые вызовы. Мы знаем, что было разрушено напрасно, а что поспешно переняли от других. Ясно, что рай на земле недостижим. Но нужно двигаться вперед. И нечего бояться, что Россия уподобится унифицированному Западу, -- так не будет.

-- Что вы думаете о русской литературе последних лет?

-- Я как-то уже рассказывал, что долго мечтал о радиоприемнике в машине -- хотел слушать музыку. Когда же это случилось, оказалось, что музыки нет. Есть множество станций, которые передают разный шум -- в быстром ритме, в медленном, с такими взбрякиваниями, с сякими... А музыки нет...

То же и в литературе, и в других искусствах. В основном шум, дребедень, тарарам. Это нормально, шум должен быть -- ничто не может состоять только из выдающихся явлений.

Современная литература гораздо разнороднее советской. Однако свобода печати не залог изобилия гениальных романов, рассказов и стихов. «Шум» держит на плаву книготорговлю.

Мне не нравится, когда текст, не стоящий той бумаги, на которой напечатан, объявляется «новым словом». Но во-первых, вкусы у людей разные, и никто не обязан равняться на меня. А во-вторых, книгоиздание -- это огромная индустрия, что живет по своим суровым законам, основной из которых гласит: печатная машина не должна останавливаться. Раскрутка книги обеспечивает тираж, а значит и деньги. А без денег жить нельзя на свете ни издателю, ни критику, который раскрутку и проводит. Лукавит он или выражает свое мнение, нам разбираться не след. Ведь не нам за него на сковородках жариться? Пусть уж сам, не маленький...

А стоящей литературы всегда мало -- и было, и будет. Это видно по журналам -- там всегда стонут, что печатать нечего. И радостно хватаются за все, что отвечает представлениям о художественном тексте.

-- Что вы почувствовали, принимая награду «из рук власти»?

-- Я польщен составом компании, в которую попал. На мой взгляд, среди нынешних лауреатов никто не может быть заподозрен в заигрываниях с властью. Владимир Войнович, Алексей Герман, Александр Кушнер, Валентин Непомнящий, Дмитрий Сухарев -- все они относятся к власти и идущим от нее соблазнам равнодушно и холодно. Следовательно, власти делает честь ее выбор. Надо держаться на этом уровне: чтобы, повторяя Замятина, «медные ямбы», воспевающие величие государства, не имели шанса надеяться на одобрение сверху.